Сочинение: Роман-эпопея М. Шолохова «Тихий Дон»

Русская пословица «За кусок хлеба, за делянку земли, за право на жизнь всегда боролись люди и всегда будут бороться, пока светит им солнце, пока теплая сочится по жилам кровь». Так рассуждает Григо­рий Мелехов, главный герой романа Михаила Шолохова. Там, где борьба, там и кровь. А на кровь — отвечают кровью. И эта эпидемия страшнее тифа.

Жили себе казаки на своей земле — не бог весть как, и тя­жело, и скучновато, только что не голодали, но и роскоши осо­бой не было.

Развлекались просто и бесхитростно. То до полусмерти с хохлами дрались, потому что вроде кто-то из них без очереди пытался муку смолоть. То со своими.
[sms]
Собой гордились чрезвычайно. Еще бы, опора государства — и хлебушком кормят, и воевать горазды. Презирали хохлов, жидов, русских крестьян. И вообще все непривычное.

Доходило до изуверства, как в случае с бабкой Григория Мелехова — привезенной турчанкой. Забили насмерть, бере­менную, потому что оказалась непохожа на других баб, а не ведьма ли? И отчаянная защита мужа не спасла.

Жестокость вообще им свойственна. Не от злобности нату­ры — от недоразвитости. Брошенную мужем Наталью дразнят и мешают с грязью и девушки, и парни — просто так, чтобы языки почесать — и доводят до того, что она пытается зарезать себя косой и на всю жизнь становится калекой.

Отношение к женщине вообще ужасает. Только с возрас­том, в некоторых что-то человеческое просыпается. А так — женщина ниже скотины. Эксплуатируют ее больше, берегут меньше.

Каторжный труд, в результате которого свекровь Аксиньи умирает к сорока годам — надорвавшись. Вечно все болит у ма­тери Григория Мелехова — от работы и от побоев.

Скотину не бьют просто так, как бьют своих жен казаки. Степан Астахов, по местным понятиям, любит жену — и лупит ее «обдуманно и страшно» ежедневно в течение нескольких лет (еще до ее романа с Григорием). Она принимает это, разумеет­ся, как должное.

А как показательна реакция на избиение Аксиньи Степаном, возвратившимся из лагерей! Он ее буквально втаптывает в зем­лю ногами — а мимо идущий Алешка Шамиль, далеко не худ­ший из станичников, улыбается. «Что из того, что муж... охажи­вает собственную жену сапогами?.. Остановился бы Шамиль поглядеть... до смерти убьет или нет, но совесть не позволяет. Не баба, как-никак». Вот такое понятие о совести — мужику неловко любопытствовать. А кроме этого, какие еще чувства возникнуть-то могут?..

А ужасная сцена с изнасилованием Франи! И после этого — пространные рассуждения о казацких косточках, разбросанных по полям Европы. Но после сцены изнасилования — и не жал­ко. Воспринимается как естественное возмездие.

Так они и живут до первой мировой. Загоняют себя работой до полусмерти, иногда напиваются — тоже до полусмерти. Так же дерутся. Только и умеют — работать и воевать. За это, кстати, их и ценит государство — за урожаи и надежные шаш­ки. От них ничего и не нужно больше никому. Только и любят — хозяйство, в муках, собственным здоро­вьем созданное, да свои воображаемые права.

Но все это — до войны. Надо было оторваться от земли, от семей, повидать смерть товарищей, чтобы понять, как дорого свое, родное — и не только хозяйство, но и жены, и дети, и ро­дители, как ценна их забота и ласка.

Понятно, что мировая война никому не нужна, всем к зем­ле хочется. А как быть между двумя огнями — белыми и красными?

Хорошо тем, кому все ясно сразу — Мишке Кошевому или Митьке Коршунову.

А большинство мечется, не зная, к какой власти приткнуть­ся — лишь бы жить не мешали.

Как не просто выбрать правых! Ясно, Деникин был для офи­церов и помещиков, красные — для бедноты. Большевистская пропаганда не вдохновляет. Земли — и так полно было, воли — меньше стало, раньше начальство — атамана — сами выбирали, при красных назначают. Поделить поровну — ас какой ста­ти? Все свои, все на виду — кто вкалывает, «потом омывается», тот и имеет, а кто дурака валяет, «пальцем не ворохнул»-. Ведь богачи-то местные не зря уважаемы — вся семья пашет от за­ри до зари, у любого руки — сплошь в мозолях, бабы к сорока годам — инвалиды. А теперь вкалывать вроде и смысла нет, «хозяйственному человеку эта власть жилы режет».

Да и не верится казакам в декларируемое равенство — красный командир весь в коже, а «Ванек в обмоточках». «Да ить это год ихней власти прошел, а укоренятся они, — куда ра­венство денется?» Если и сейчас жизнь по блату сохраняет­ся — заплатил Петр взятку Фомину — и признали его «своим товарищем» в отличие от Григория.

Хотелось бы, конечно, чтобы и те, и другие оставили в покое, дали пожить самостоятельно — да кто ж даст! И договориться не­возможно, потому что оголтелая нетерпимость со всех сторон.

С белыми все понятно, к ним только от отчаяния можно. Офицеры и используя презрения не скрывают.

У коммунистов — тоже лишь свои хороши. Остальные вроде как мусор — особенно если не поддаются агитации. Еще в мир­ное время, при более мягких нравах, машинист Иван Алексее­вич говорит о рабочих мартеновского завода: «Это тебе не про­летарии, а так... навоз... А потому это, что все они зажиточные. Каждый имеет свой домик...» Почему-то приличная жизнь лю­дей на отдельных заводах не вызывает естественного, казалось бы желания, чтобы и на других все было так же хорошо. Нет, все должны быть бедные и обозленные. Но это ладно. Если б хоть не обращались, как с мусором! А то ведь мертвых не счи­тают! Комиссар Малкин — «чужими жизнями, как бог, распо­ряжается», расстреливает стариков «ради шутки». За бороду. Ну не любит он бородатых! «Пересаливает» слегка. «Парень-то он хороший, но не особенно разбирается в политической обста­новке. Да ведь лес рубят, щепки летят...»

И у каждого своя правота.

Нет правых и вроде нет виноватых. И всех можно понять. Можно понять Бунчука, у которого двенадцатилетняя Луща, дочь погибшего в мировую приятеля, на панели зарабатывает на хлеб, и это гложет ему душу, и да, действительно, грош цена тому обществу, при котором такое возможно. И можно понять агрессивного красноармейца Александра Тюрникова, ищущего лишь повода для ссоры — потому что перед этим офицеры на его глазах застрелили его мать и сестру, и не может он отно­ситься к ним спокойно.

И как не понять казаков — а тридцать пять тысяч взбунто­валось! — если вместо надоевших белопогонников пришли красные и вместо обещанной свободы — убийства и грабежи. Если стариков — а все они чьи-то отцы и деды — избивают и расстреливают лишь потому, что они могут быть врагами Со­ветской власти. И ходят, и ходят по домам с арестами, и начи­наешь ждать своей очереди. И уж лучше бороться — чем ждать пассивно, как овца.

У каждого своя правда. И напоминает это разговор немого с глухим. Потому что ограниченность вопиющая — и казаков, и красных, и белых. И каждый видит только свои обиды, счита­ет только своих мертвецов.

И каждый акт насилия порождает новое насилие.

По разные стороны — Митька Коршунов и Мишка Кошевой. Но в своей непримиримости — словно близнецы.

Мишка Кошевой, дружок Григория Мелехова, влюблен в его сестру. Когда-то мать упросила стариков-станичников, и те спасли его от неминуемой смерти, написали от общества про­шение оставить его в живых как единственного кормильца, но нет благодарности, нет понимания, что его правота — не единственная.

Чуть не плача — но «надо» — убивает Петра Мелехова, од­носельчанина, брата любимой девушки. Иван Алексеевич, кум, крестил ребенка Петра, не мешает убийству: «надо» — стано­вится соучастником.

Дарья — ветреница, насмешница, берет винтовку и убивает Ивана Алексеевича — за смерть мужа.

Мишка за смерть единомышленников — Ивана Алексеевича и Штокмана — мстит всем, убивает безобидного, почти столет­него деда Гришаку и подпаливает полхутора. Потому что все кругом враги, а враги — потому что не такие, как он. «Он уже не раздумывал, не прислушивался к невнятному голосу жалос­ти, когда в руки ему попадался пленный казак-повстанец... Ру­бил безжалостно!» Даже к животным становится безжалостен: «...когда, ломая плетни горящих базов, на проулки с ревом вы­бегали обезумевшие от страха быки и коровы, Мишка в упор расстреливал их из винтовки». Сломана психика. И в безу­держной мести становится подобием Митьки Коршунова, изу­вера и садиста, от которого открещивается родня.

Нет логики. Нет элементарного чувства ответственности. Не жалко чужих стариков, чужих детей — пожалей своих, ведь остаются заложниками. И, разумеется, за деда Коршунов уби­вает малых детей и мать Мишки. Невинных.

Но нет и чувства вины. Это Григорий Мелехов комплексу­ет — что он не так сделал, и за что надо расплачиваться. А тут простота душевная, что хуже воровства, — ну, убивал, так ведь не красных. И свататься к сестре убитого приходит, как ни в чем не бывало, и с матерью его так же общается. А так вроде и чело­век не из худших — и детишек приголубит, и жене по хозяйству поможет; но полстаницы лично арестует, на всякий случай, а вдруг не то думают и не на то когда-нибудь решатся.

Но это, конечно, крайний случай.

Нормальная психика не выдерживает бесконечных убийств, люди — не щепки, и на грани помешательства тот же Бунчук после своей столь полезной расстрельной работы — особенно, когда разглядел мозолистую руку расстрелянного за счастье трудящихся.

Мутит и Григория — хоть и нужно мстить за брата, да уж больно нелегко это — убивать и убивать.

Но как «освежающе радостно» становится на душе, хоть ум и досадует, если, поддавшись безотчетной жалости, ни с того ни с сего отпустишь врага!

И удивительные женщины. Битые-перебитые, замордован­ные тяжелейшей работой, как много их, отзывчивых на любое доброе слово, куда мудрее они своих воинственных мужей и сыновей. Как та старушка, что выпрашивает себе под при­смотр «сумасшедшего» красноармейца — чтобы хоть его спас­ти, потому что она уже похоронила своих сыновей, и ей всех чужих тоже жалко, за что бы они, глупые, ни воевали. Эта «щемящая материнская жалость» — ко всем без разбора, даже к убийце собственного сына, как у Ильиничны — единственное светлое чувство в романе.

Потому что любое зло наказуемо. Воздается сторицей. Пло­дит и умножает зло. В геометрической прогрессии. И нет выхо­да. Разве что прерваться иногда да отпустить пленного, забыть на миг о своих обидах и интересах, подарить жизнь безрассуд­но, почувствовать себя на мгновение сродни Богу — и кто зна­ет, может, и доброе дело чем откликнется. Ибо есть идеи, цели и прочие выдумки — и есть жизнь, которая у каждого одна, и ни одна идея ее не стоит.[/sms]