Сочинение: Проблема человека и цивилизации в рассказе И.А. Бунина «Господин из Сан-Франциско»

Как признавался писатель, «и Сан-Франциско, и все про­чее» он выдумал, живя в имении своей двоюродной сестры в Елецком уезде Орловской губернии. Господин из Сан-Фран­циско — в самом начале рассказа отсутствие имени у героя мотивируется тем, что его «никто не запомнил». Г. «ехал в Старый Свет на целых два года, с женой и дочерью, единст­венно ради развлечения. Он был твердо уверен, что имеет полное право на отдых, удовольствия, на путешествие во всех отношениях отличное. Для такой уверенности у него был тот довод, что, во-первых, он был богат, а во-вторых, только что приступил к жизни, несмотря на свои пятьдесят восемь лет».

 

Бунин подробно излагает маршрут предстояще­го путешествия: Южная Италия — Ницца — Монте-Карло — Флоренция — Рим — Венеция — Париж — Севилья — Афи­ны — Палестина — Египет, «даже Япония, — разумеется, уже на обратном пути». «Все пошло сперва прекрасно», но в этой бесстрастной констатации происходящего слышатся «молоточки судьбы».

Удивительно, что «Господин из Сан-Франциско» занима­ет так мало места, всего каких-нибудь сорок страниц. Мне казалось, что это большая вещь, почти книга. Это свидетель­ствует о необычайной сжатости, насыщеннорти «Господина из Сан-Франциско». Редкая вещь в мировой литературе напи­сана с такой экономией художественных средств. Я думаю, если бы Бунин и захотел, то не мог бы сейчас внести в свою по­весть ни малейшего изменения. Стилистически повесть Буни­на представляет собой исключительное достижение.

Противопоставление роскоши верхнего этажа комфорта­бельного океанского парохода «Атлантида» его трюму, этому «девятому кругу» ада, воспринимается как протест против социальной несправедливости. Усиливают это впечатление отдельные образы социально угнетаемых, этих рабов преис­подней, которые несли в этом аду свой непосильный каторж­ный труд.
[sms]

Только несколько строк в повести говорят о людях. В од­ном месте это вахтенные, которые «мерзли от стужи и шале­ли от непосильного напряжения внимания на своей вышке»; в другом — это «облитые едким, грязным потом и по пояс го­лые люди, багровые от пламени», ввергавшие груды камен­ного угля в исполинские топки грандиозных машин. Но этих нескольких строк оказывается достаточно, чтобы составить себе яркую картину социального неравенства, которая оста­ется памятной на всю жизнь.

 

И конечно, Бунин был далек от всякой тенденции, когда писал эти строки; он был только ху­дожником, который видел и не мог не отметить того, что он видел. Поэтому сила социального воздействия рассказа Бу­нина, чуждая всякой нарочитости, сказывается значитель­нее, чем романы, написанные по «социальному заказу». В са­мом начале, говоря о господине из Сан-Франциско, автор так оценивает его жизненный труд: «Он работал не покладая рук, — китайцы, которых он выписывал к себе на работы целыми тысячами, хорошо знали, что это значит...» Эта фра­за стоит целых трактатов об эксплуатации колониального труда.

Огромное значение для понимания рассказа имеет из­бранный Буниным эпиграф из Апокалипсиса: «Горе тебе, Ва­вилон, город крепкий». Даже не смерть, так неожиданно и грубо навалившаяся на господина из Сан-Франциско, ужас­ная и непостижимая, с наличием которой никто не хочет ми- риться, хотя сталкивается с нею на каждом шагу, даже не она овладевает сознанием читателя. Центральным образом повести для меня вдруг стал не господин из Сан-Франциско, смерть которого, неожиданная и в то же время столь естест­венная, является как будто бы основным ядром повести. Вы­рос в моих глазах другой герой повести, мало на страницах ее появляющийся, но в конце концов заслоняющий всех ос­тальных.

 

Это командир корабля. Вспомним его описание. Ка­питан был «рыжий человек, чудовищной величины и грузно­сти, всегда как бы сонный, похожий в своем мундире с широкими золотыми нашивками на огромного идола, очень редко появлявшийся из своих таинственных покоев». На нем держится вся мощь гиганта-корабля, этого «нового Вавило­на, города крепкого». Он — господин его, некий новый иде­ал, в который веруют и те, кто веселятся в его верхнем этаже, и те, кто в «девятом его кругу» осуждены на непосильный труд. В нем воплощена человеческая гордыня, дерзко бро­сившая вызов стихии. Бунина заражает титаническая дер­зость человека. С огромной художественной силой написаны строки, посвященные описанию машинного отделения ко­рабля-гиганта.

«В самом низу, в подводной утробе «Атлантиды», тускло блистали сталью, сипели паром и сочились кипятком и мас­лом тысячепудовые громады котлов и всяческих других ма­шин, той кухни, раскаляемой исподу адскими топками, в ко­торой варилось движение корабля, — клокотали страшные в своей сосредоточенности силы, передававшиеся в самый киль его, в бесконечно длинное подземелье, в туннель, оза­ренный электричеством, где медленно, с подавляющей душу неукоснительностью вращался в своем маслянистом ложе исполинский вал, точно живое чудовище, протянувшееся в этом туннеле».

Бунин противопоставляет друг другу две силы — силу че­ловеческого гения и силу природной стихии. Если первая во­площена в командире, то вторая нашла свое художественное воплощение в описании океана. Это противопоставление двух сил — человеческой дерзости и силы стихии — являет­ся движущей силой всей повести. «Океан, ходивший за сте­нами, был страшен, но о нем не думали, твердо веря во власть над ним командира...» — говорится в начале повести.

И. Бунин дает почувствовать эту другую мощь, всеразру-шающую силу слепой стихии, о которой стараются не ду­мать, но присутствие которой тяготеет над всеми. «Океан с гулом ходил за стеной черными горами, вьюга крепко сви­стала в отяжелевших снастях, пароход весь дрожал, одоле­вая и ее, и эти горы, — точно плугом разваливая на стороны их зыбкие, то и дело вскипавшие и высоко взвивдвшиеся пе­нистыми хвостами громады...»

Сирена то «поминутно взвывала с адской мрачностью и взвизгивала с неистовой злобой», то «стенала в смертной тос­ке, удушаемая туманом», но «немногие слышали сирену — ее заглушали звуки прекрасного струнного оркестра», усла­ждавшего слух обедавших в роскошной мраморной двухсвет­ной зале. Только командир корабля слышал тяжкие завыва­ния и яростные взвизгивания сирены, удушаемой бурей. В его душу невольно западала тревога, ибо он знал, как ни­кто, мощь стихии. В такие минуты успокаивал он себя мыс­лью, что есть еще последнее прибежище, которое и самому ему непонятно по своей таинственности, прибежище, вопло­щенное в образе «бледнолицего Телеграфиста с металличе­ским полуобручем на голове». Когда капитан будет бессилен, когда гигант-корабль будет побежден слепой силой стихии, тогда останется последнее прибежище — послать тревожное и уже лишенное гордыни «SOS1» — спасите наши души!

Но эту последнюю минуту «гибели Вавилона» не хотел показать нам Бунин. Наоборот, он с необычайной художест­венной силой заполнил определение, которое дано Вавилону в Апокалипсисе: «город крепкий». За стенами этого города протекает наша человеческая, слишком человеческая, жизнь, с ее радостями и горестями, с очарованием первой любви, не все ли равно чем пробужденной в юной душе, со страшным призраком смерти, неожиданно, всегда врасплох нас застающей. Но кто-то издали следит за нашим заумным миром, погруженным в океан стихии, и только некоторым нет-нет и послышится голос сирены: «Горе тебе, Вавилон крепкий».

День приезда на Капри стал «знаменательным» в судьбе Г. Он предвкушает изысканный вечер в обществе известной красавицы, но, когда одевается, непроизвольно бормочет: «О, это ужасно!», «не стараясь понять, не думая, что именно ужасно». Он преодолевает себя, ждет в читальне жену, чита­ет газеты — «как вдруг строчки вспыхнули перед ним стек­лянным блеском, шея его напружилась, глаза выпучились, пенсне слетело с носа... Он рванулся вперед, хотел глотнуть воздуха — и дико захрипел; нижняя челюсть его отпала, ос­ветив весь рот золотом пломб, голова завалилась на плечо и замоталась, грудь рубашки выпятилась коробом — и все тело, извиваясь, задирая ковер каблуками, поползло на пол, отчаянно борясь с кем-то».

 

Агония Т. обрисована физиоло­гично и бесстрастно. Однако смерть не вписывается в стиль жизни богатого отеля. «Не будь в читальне немца, быстро и ловко сумели бы в гостинице замять это ужасное происшест­вие умчали бы за ноги и за голову господина из Сан-Франциско, куда подальше — и ни единая душа из гостей не узнала бы, что натворил он». Г. «настойчиво борется со смер­тью», но затихает «в самом маленьком, самом плохом, самом холодном и сыром, в конце нижнего коридора» номере. Че­рез четверть часа в отеле все приходит в порядок, но напоми­нанием о смерти «вечер был непоправимо испорчен».

В Рождество Христово тело «мертвого старика, испытав много унижений, много человеческого невнимания», в «длинном ящике из-под содовой английской воды» отправ­ляется по тому же пути, сначала на маленьком пароходике, затем на «том же самом знаменитом корабле» отправляется домой. Но тело теперь скрывается от живых в утробе кораб­ля — в трюме. Возникает видение Дьявола, наблюдающего «корабль, многоярусный, многотрубный, созданный горды­ней Нового Человека со старым сердцем». Г. — один из многих пассажиров большого корабля «Ат­лантида», похожего «на громадный отель со всеми удобства­ми, — с ночным баром, с восточными банями, с собственной газетой».

 

Океан, уже давно ставший в мировой литературе символом жизни в ее изменчивости, грозности и непредска­зуемости, «был страшен, но о нем не думали»; «на баке поми­нутно взвывала с адской мрачностью и взвизгивала с неисто­вой злобой сирена, но немногие из обедающих слышали сирену — ее заглушали звуки прекрасного струнного оркест­ра». «Сирена» — символ мирового хаоса, «музыка» — спо­койной гармонии. Бунин дает портрет своего героя: «Сухой, невысокий, неладно скроенный, но крепко сшитый . Нечто монгольское было в его желтоватом лице с подстри­женными серебряными усами, золотыми пломбами блестели его крупные зубы, старой слоновой костью — крепкая лысая голова». Важна еще одна, как выяснится впоследствии об­манчивая, деталь: «Смокинг и крахмальное белье очень мо­лодили» Г.

Когда корабль прибыл в Неаполь, Г. вместе с семьей ре­шает сойти с корабля и отправиться на Капри, где, «все уве­ряли», тепло. Автор не указывает, был ли предопределен трагический исход Г. в том случае, если бы он остался на «Атлантиде». Уже во время плавания на маленьком парохо­дике к острову Капри Г. чувствовал «себя так, как и подобало ему, — совсем стариком» и с раздражением думал о цели сво­его путешествия — об Италии.

В конце рассказа Бунин повторно описывает блестящую и легкую жизнь пассажиров корабля, в том числе танец пары нанятых влюбленных: и никто не знал их тайну и ус­талость от притворства, никто не знал о теле Г. «на дне тем­ного трюма, в соседстве с мрачными и знойными недрами корабля, тяжко одолевавшего мрак, океан, вьюгу...». Этот финал можно трактовать как победу над смертью и в то же время как подчиненность извечному кругу бытия: жизнь — смерть.[/sms]