Сочинение: Прошлое, настоящее и будущее России в поэзии А.А. Блока

«России суждено пережить муки, унижения, разделения; но она выйдет из этих унижений новой и — по-новому — вели­кой», — писал А. Блок в статье «Интеллигенция и революция». В поэтическом цикле «Родина» (1907—1916) поэт рассмат­ривает судьбу России сквозь призму времени. Лирический герой сливается с образом безымянного древнерусского вои­на, сражавшегося под знаменем князя Дмитрия Донского. Прошлое в восприятии Блока здесь соединяется с настоящим в единую стрелу судьбы.

В теме России сливаются две струи блоковской поэзии — лирическая и гражданская. Обращение к России для Бло­ка — это обращение к путеводной звезде. Образ России — один из самых устойчивых на всех этапах его творчества. Для поэта он «был... светел навсегда».

Ты, знающая дальней цели
Путеводительный маяк,
Простишь ли мне мои метели,
Мой бред, поэзию и мрак?
Иль можешь лучше: не прощая,
Будить мои колокола,
Чтобы распутица ночная
От родины не увела?
(«Под шум и звон однообразный...»)

В этих строчках можно найти различные символы Роди­ны. Для лирического героя она — «путеводительный маяк» и лучшие патриотические порывы. Здесь отчетливо выражен комплекс вины перед ней, жажда прошениями, наконец — образ колокблов, позволяющих не сбиться с пути, не забыть родные корни.
[sms]

В начале мировой войны 1914 — 1918 годов Блок, веря в Вифлеемскую звезду над Россией, бросает ей огненное обви­нение. Стихи эти выжжены в каждой русской душе:

Грешить бесстыдно, непробудно,
Счет потерять ночам и дням,
И, с головой от хмеля трудной,
Пройти сторонкой в Божий храм.
Три раза преклониться долу,
Семь — осенить себя крестом,
Тайком к заплеванному полу
Горячим прикоснуться лбом.

Воротясь домой, обмерить ближнего на грош, пить чай под иконой, переслюнить купоны и завалиться на пуховые перины — вот звериный лик темной Руси... И неожиданный конец:

Да! И такой, моя Россия,
Ты всех краев дороже мне!

Это та любовь, которая не ведает зла, все прощает, всему радуется.

Эпилогом к стихам «Родина» Служит лирическое стихо­творение «Последнее напутствие». Умирающего поэта посе­щают предсмертные видения: вот является она — «легкий образ рая» и трогает его сердце «нежной скрипкой»; вот про­плывают мимо люди, здания, города; коварство, слава, золо­то, лесть и безысходная, величавая, бесконечная человече­ская глупость. «Что ж, конец?» — спрашивает умирающий:

Нет... еще леса, поляны,
И проселки, и шоссе,
Наша русская дорога,
Наши русские туманы,
Наши шелесты в овсе...
А когда пройдет все мимо,
Чем тревожила земля,
Та, кого любил ты много,
Поведет рукой любимой
В Елисейские поля.

Это уже не голос — а бесплотное дуновение; слова просве­чивают неземным светом, взлетают хихим взмахом крыльев. Вечная Подруга и Родина — «те, кого любил он много» — две женственные тени склоняются над его ложем. Русские про­селки и русские дороги ведут освобожденную душу.

Одновременно с «Двенадцатью», в том же приливе вдох­новения, были созданы и «Скифы». Таким совершенным, блистательным образцом «поэтического красноречия» явля­ется поэма «Скифы». Поэт возвращается к первым литера­турным впечатлениям юности, к высокой риторике начала XIX века, к традиции торжественных од Ломоносова и Дер­жавина. Ближайшие его вдохновители — Пушкин и Лермон­тов. Пафос пушкинского обращения «К клеветникам Рос­сии»: «О чем шумите вы, народные витии? Зачем анафемой грозите вы России?» — и огненные слова лермонтовского об­личения («На смерть Пушкина»): «А вы, надменные потом­ки Известной подлостью прославленных отцов...» — ожива­ют в медном звоне блоковских строф:

Для вас — века, для нас — единый час.
Мы, как послушные холопы,
Держали щит меж двух враждебных рас
Монголов и Европы!..

Эпиграфом к своей поэме Блок берет два стиха Владимира Соловьева:

Панмонголизм. Хоть имя дико,
Но мне ласкает слух оно...

Поэт собирает рассеянные в стихах «Родина» монголь­ские, татарские, азиатские черты России. Уже давно трево­жил его этот призрак с «раскосыми и жадными очами». Он писал: «Наш путь стрелой татарской древней воли пронзил нам грудь». Он видел: «Дико глядится лицо онемелое, очи татарские мечут огни».

И теперь в ответ новым «клеветникам России», Европе, возмущенной «русским вероломством» — Брест-Литовским миром, — он бросает в лицо «монгольскую угрозу»:

Мы широко по дебрям и лесам
Перед Европою пригожей
Расступимся!
Мы обернемся к вам
Своею азиатской рожей.

Россия перестанет защищать своей грудью западный мир: пусть Европа сама померяется силами «с монгольской дикою ордою», пусть и она понесет бремя «татарского ига»:

Не сдвинемся, когда свирепый гунн
В карманах трупов будет шарить,
Жечь города, и в церковь гнать табун,
И мясо белых братьев жарить!..

Вы с презрением и ненавистью называете нас азиатами, вы обвиняете нас в предательстве. Вы правы:

Да, скифы — мы. Да, азиаты — мы,
С раскосыми и жадными очами!

На ненависть мы ответим ненавистью. На презрение — местью. Но за «азиатской рожей» скрыто другое лицо Рос­сии, которое надменная, «пригожая» Европа упрямо не же­лает видеть, лицо неутолимой, ненасытной любви.

Россия — Сфинкс. Ликуя и скорбя,
И обливаясь черной кровью,
Она глядит, глядит, глядит в тебя,
И с ненавистью, и с любовью.

В политическую обличительную риторику внезапно ли­рическим вихрем врываются пять вдохновенных строф о любви:

Да, так любить, как любит наша кровь,
Никто из вас давно не любит!
Забыли вы, что в мире есть любовь,
Которая и жжет, и губит!

Россия любит все: и «жар холодных числ», и «божествен­ные видения», и «острый галльский смысл», и «сумрачный германский гений». Россия помнит все — и ад парижских улиц, и прохладу Венеции, и аромат лимонных рощ, и дым- ные громады Кельна... И эта Россия — обращенная к Европе скорбным и страстным лицом — не угрожает, не проклина­ет — она зовет к «братству народов»:

Придите к вам! От ужасов войны
Придите в мирные объятья!
Пока не поздно — старый меч в ножны,
Товарищи! Мы станем — братья!

Патетический призыв с новой, потрясающей силой разда­ется в финале:

В последний раз — опомнись, старый мир!
На братский пир труда и мира,
В последний раз на светлый братский пир
Сзывает варварская лира!

Но зова «варварской лиры» Запад не услышал.

Блок не мог уехать из России даже тогда, когда тяжело заболел. Вот строки из воспоминаний писателя Евгения За­мятина: «Неожиданно было, когда узнали: это серьезно, и спасти его можно только одним — тотчас увезти в санаторий за границу. Никто из нас не видел его за эти три месяца его болезни: ему мешали люди, мешали даже привычные вещи, он ни с кем не хотел говорить — хотел быть один. И никак не мог оторваться от ненавистной-любимой России; не хотел со­гласиться на отъезд в финляндский санаторий, пока не по­нял: остаться здесь для него — умереть». Он умер в России со своей любимой поэтической темой на устах.[/sms]