Сочинение: Проблема человека и власти в прозе А.И. Солженицына

Среди современных писателей трудно найти еще одного, чья роль в духовном развитии человечества была бы столь ве­лика, что и роль Солженицына. Для нескольких поколений он стал больше чем гениальным художником: образцом гра­жданского поведения, провозвестником истинной морали, великим правдолюбцем.

Прочитав «Один день Ивана Денисовича», Анна Ахмато­ва сказала Солженицыну: «Знаете ли вы, что через месяц бу­дете самым знаменитым человеком на земном шаре?» Пред­сказание Ахматовой сбылось. О Солженицыне заговорил весь мир. Его произведения — «Архипелаг ГУЛАГ», «Рако­вый корпус», «В круге первом» — становились вехой не только литературного процесса, но и духовного развития многих людей.
Когда Солженицын получил Нобелевскую премию, и страницы советской прессы заполнились злобными нападка­ми на нового лауреата, из разных концов страны писатель начал получать поздравления. Это был не только его празд­ник — это был праздник всех дуковно свободных людей. За­ключенные находившихся в Мордовии политических лаге­рей нашли возможность переслать ему письмо, выразив восхищение его «мужественным творчеством, возвеличи­вающим человечество, поднимающим к свету втоптанную в грязь человеческую душу и попранное кованым сапогом че­ловеческое достоинство». Но все это было после публикации «Одного дня Ивана Денисовича».

Уже первая страница рассказа может вызвать разное чи­тательское отношение к герою. Заботы, в которые Шухов по­гружен все эти «часа полтора времени своего, неказенного», Могут кому-то показаться мелочными, а сам герой — суетли­вым и излишне услужливым, существом ограниченным, на­ходящимся в плену «шкурных» устремлений.

Конечно, лагернику все это необходимо для выживания: "где кому услужить, подмести или поднести что-нибудь", «подработать», обеспечивая себе кусок хлеба, не метафори­ческий, а вполне конкретный. Возникает вопрос: не происхо­дит ли в борьбе за выживание нравственного падения челове­ка, не превращается ли он в животное, озабоченное лишь самосохранением? С одной стороны, лагерь требует жить по принципу «кто кого может, тот того и гложет». С другой сто­роны, лагерь чувствует грань между услужливостью, смире­нием, самозащитой — и лакейством, униженностью, подло­стью: «В лагере вот кто подыхает: кто миски лижет, кто на санчасть надеется да кто к куму ходит стучать»; Шухов знает этот закон и подчиняется ему.
[sms]

Сравним его с другими заключенными. Глаза Фетюкова «по-шакальи» говорят, лицо его «передергивается», выказы­вая животную неспособность владеть собой. «Засматривая» в рот Цезарю, он унижен и зависим, с другой стороны, его вы­маливающий взгляд и слюнявое «да-айте» — это попытка давления на Цезаря; таков шакалий способ урвать кусок. На­против, Шухов не роняет себя, «глядит мимо» и как будто равнодушно; он уважает не только себя, но и Цезаря, сосре­доточенного на каких-то размышлениях.

Буйновский сам безупречно честен по отношению к зако­ну и того же требует от других. Он и в лагере ожидает встре­тить «советских людей», живущих по нормам права. Мар­шак как-то в разговоре заметил, что кавторанг в этой сцене «еще чувствует на себе свои ордена».. Гнев кавторанга — во многом от инерции привычки, неумения изменить образ жизни, от упрямого нежелания считаться с законами реаль­ной жизни («закон — он выворотной», как говорит Шухов, один — для лагерного начальства, другой — для зэков); за это Буйновский и наказан («десять суток строгого»). Протест Буйновского, безрезультатный и неуместный, нелеп и даже смешон.

 

Известно, что в первоначальной редакции рассказа Буйновский был фигурой «комической», только по настоя­нию редакторов, защищавших тип «интеллигента», автор вносит изменения в этот образ. И все-таки ощущение комич­ности осталось: кавторанг так же слеп, как и Дон Кихот, ко­торому Белинский когда-то отказал в «такте действительности». Этим «тактом действительности» вполне обладает крестьянин Шухов, его достоинство более гибко, жизнеспо­собно, чем честь несгибаемого и прямолинейного кавторанга.

Отношение же автора к героям рассказа, как мы уже ви­дели, зависит от того, могут ли они сочетать человеческое достоинство с умением выжить. Неожиданно для себя чита­тель обнаруживает, что образы кавторанга и Фетюкова в чем-то похожи: оба героя скорее всего обречены, один в силу сво­ей бесхребетности, в силу того, что «не умеет себя поста­вить», другой — напротив, из-за негибкости, не случайно Буйновский напоминает Шухову исправно тянущего лямку мерина: не беречь его — «подрежется он живо». В рассказе, впрочем, намечен и другой вариант судьбы кавторанга, есть у него и такой шанс — превратиться в «малоподвижного ос­мотрительного зэка, только этой малоподвижностью и могу­щего перемочь отверстанные ему двадцать пять лет тюрь­мы».

 

Как говорил Солженицын в редакции «Нового мира», это единственная возможность выжить в лагере: «Тот, кто не отупеет в лагере, не огрубит свои чувства, — погибнет. Я сам только тем и спасся». Но для кавторанга это означало бы ко­ренное изменение, если не утрату, личности, для «властного звонкого морского офицера» тайой поворот маловероятен: людей такого склада легче сломать, чем согнуть.

Пожалуй, особенно ярко характер Шухова проявляется в работе на ТЭЦ. Шухов любуется хорошо сделанной работой, радуется, удовлетворенный своим мастерством, в нем укреп­ляется ощущение собственной значительности. Особенности отношения Шухова к труду яснее в сравнении. Кавторанг, например, на ТЭЦ «с ног уж валится», а «тянет», он старает­ся, как бы исполняя приказ. Шухов же выходит за границы приказа, не может остаться лишь исполнителем. Примерно этим же он отличается и от латыша Кильдигса: не может в Работе быть ремесленником, увлекается и трудится с азар­том, с наслаждением. Кроме того, в Шухове постоянно чувст­вуется добросовестный крестьянин, бережливый хозяин: он Одерживается на работе дольше всех, жалея оставшийся Раствор: не используешь — замерзнет.

Еще один эпизод — размышления Шухова над письмом жены о «красилях». Соблазн «легких денег» велик, но не по душе они герою Солженицына, не дают они ни настоящей ра­дости, ни гордости за себя: Шухов хочет чувствовать, что свои деньги он заработал. Несколько сложнее обстоит дело с Цезарем Марковичем. Понять смысл этого образа, сопоста­вить героя с Шуховым тем важнее, что Солженицын подни­мает здесь тему «народ и интеллигенция», столь существен­ную для русской классики XIX века.

 

Шухов приносит обед Цезарю в контору. Шухова обижает барское равнодушие Це­заря, который берет миску не глядя, «будто каша сама прие­хала по воздуху». Х-123 с жаром требует в искусстве «хлеба насущного», но, замечает Шухов, «кашу ест ртом бесчувст­венным, она ему не впрок», то есть Х-123 не чувствует вкуса и, стало быть, не знает цены реального, не абстрактного хле­ба. Ест сам главный герой медленно, «внимчиво». Так обра­зы спорщиков-интеллектуалов снижаются, с этой оценкой в полном соответствии одна из последних сцен: лишь благода­ря сообразительности, хозяйственной оборотистости Ивана Денисовича Цезарь не лишился посылки.

Писатель выстраивает иерархию героев. В самом низу — «фитили» и «шакалы», не способные выжить в лагере, они скатываются, как правило, ниже человеческого уровня. «Придурки» входят в лагерную верхушку, живя, по сути, за счет простых «работяг». Но настоящими героями лагерной массы, основой ее являются люди типа Шухова. Критики уп­рекали автора рассказа за то, что он якобы противопоставил интеллигентов простому народу.

 

Но, по сути, в лице Цезаря Марковича, а также Х-123 Солженицын изображает «интел­лигентов» советской формации, тех, что привыкли пользо­ваться привилегиями за счет других и смотреть на этих дру­гих свысока (к ним принадлежат, собственно, и Фетюков, который был до лагеря крупным начальником, и строитель­ный десятник Дэр, работавший в министерстве). Это тот слой, который Солженицын позднее заклеймит под именем «образованщины», вновь возникшая каста советского обще­ства. По словам Шухова, они «друг друга издаля чуют, как собаки. И, сойдясь, все обнюхиваются по-своему. И лопочут быстро-быстро, кто больше слов скажет. И когда так лопо­чут, так редко русские слова попадаются, слушать их — все равно как латышей и румын».

В дальнейшем для эволюции Солженицына окажется значимо и то, что в «Одном дне Ивана Денисовича» пока на втором плане. А именно — идеал духовной свободы (старик 10-81) и христианская нравственность (баптист Алешка; зна­менательны слова Шухова о нем: «Кабы все на свете такие были, и Шухов бы был такой», то есть помогал бы любому безотказно. Иван Денисович применяется к обстоятель­ствам, а люди типа Алешки задают тот уровень, на который мог бы ориентироваться и Шухов, будь обстоятельства дру­гими, — так по Солженицыну). Так в новых условиях возро­ждается и развивается комплекс идей, завещанных русской классикой.

В этом Солженицын разошелся с редакцией «Нового мира» 60-х годов. «Новомирцы» прочитывали рассказ как изображение «лагеря глазами мужика», как изобличение сталинщины — извращения социалистической идеологии («Так было — так не будет»), Солженицын же выходил за пределы этой идеологии.

Чем же выделяется проза Солженицына? Прежде всего — экспрессивной авторской речью, основанной на сказовой тра­диции. Солженицын словно пренебрегает привычными пра­вилами. Конечно, язык его произведений развивался и изме­нялся вместе с автором, от романа к роману, но есть у него важная основа: непринужденная, свободно обращающаяся прямо к читателю речь, с вольным, как в разговоре, поряд­ком слов и синтаксисом, свежесть и искренность интонаций и даже некоторая напевность и музыкальность фразы. «Обо­гащение языка у Солженицына достигается введением мало-Употребительных народных слов (и даже диалектизмов), по­лузабытых архаических выражений, новых «советизмов», а т&кже собственных новообразований», — замечал критик Юрий Мальцев.

Обрушиваясь на официальный советский язык, превра­тивший омертвевшие формулы и шаблоны в средство обще­ния, Солженицын пронизывает свой рассказ живыми голоса­ми своих современников. Солженицын не просто сказал правду, он создал язык, в котором нуждалось время, и про­изошла переориентация всей литературы, воспользовавшей­ся этим языком.

Покидая родину, Солженицын оставил соотечественни­кам свое завещание — статью «Жить не по лжи». В ней есть такие строки: «Насилию нечем прикрыться кроме лжи, а ложь может держаться только насилием. И здесь-то ле­жит пренебрегаемый нами, самый простой, самый доступ­ный ключ к нашему освобождению: личное неучастие во лжи!»[/sms]