Сочинение: «Настоящий писатель — то же, что древний пророк: он видит яснее, чем обычные люди» (по одному или нескольким произведениям XIX века)

Люди всегда хотели заглянуть в будущее. За завесой неве­домого им мерцала неуловимая истина. Предупрежден­ный — вооружен, и люди жаждали получить это предупреж­дение, даже там, где это было невозможно. И рыдала жрица Аполлона в Дельфах, и Нострадамус разворачивал свой сви­ток, и астрологи делят людей на двенадцать групп по типу будущего. И с древних времен гадают по ночам девушки, на­пряженно близорукими глазами вглядываясь в угрожаю­щую тьму времени.

 

Ужас неведения не рассеять, не получить ни одного достойного рецепта только для себя, а полустертые руны знаков, разбросанные по полям судьбы, медленно, но верно поглощают леность и забвение. Времена древних про­роков ушли. Не ради пользы вещали они миру свои открове­ния, но открывали дверь истины, смысла бытия, отверзали тайны человеческого духа. Как добросовестные лекари, они не кликушествовали о своих страхах и надеждах, но смело и ласково указывали людям на их недостатки, приоткрывая по пути величайшую тайну замысла Божьего, с испугом и бла­гоговением. Искусство вышло из жреческого служения, вы­шло, но не отделилось от него и всегда осознавало себя с ним связанным. Пророку, возвещающему глас Божий, литерату­ра наследовала образом поэта-пророка, говорящего по нау­щению Божию или заменяющего собой пророка, поэта-бого­борца. И образ царственного аскета, которому открылась истина, преследовал художников.
[sms]

Известнейшим стихотворением XIX века о пророке явля­ется, конечно, стихотворение А.С. Душкина. Его «Пророка» «растащили» на цитаты; Пушкин не унизил стихотворение изощренной формой, нет даже деления на строфы, это не без­делушка на тему, а страстное, сосредоточенное размышле­ние, которое не должно охлаждать арифметически точное оформление. В самом стихотворении дан поразительный, ос­вежающий и возвышающий душу образ откровения, превра­щение низменной природы человека в гордую природу Божь­его слуги. Такое преображение возможно только по собственной воле, более того — по собственному страстному желанию, недаром лирический герой «духовной жаждою то­мим».

Желанная встреча с шестикрылым серафимом происхо­дит в пустыне, месте, связанном с новозаветной историей (Иисус проповедовал в пустыне, и в пустыне свершилось Его искушение). Далее следует рписание ужасающей операции, в ходе которой и обретается прозрение. Это изменение зре­ния, слуха, языка и сердца. Зрение издревле расширялось до мировоззрения, не зря Эдип, узнав о своих злодеяниях, осле­пляет себя, взгляд соблазняет на грех, зрение ограничивает миром телесным, ощутимым, зрительно воспринимаемым, ограничивает в пределах поля зрения, отвлекая от незримо­го. Но серафим не лишает героя зрения, он только проясняет его, обостряет до последней тонкости. Это расширение взгля­да и вверх («И внял я нёба содроганье, / И горний ангелов по­лет»), и вниз («И гад морских подводный ход»), и вширь («И дольней лозы прозябанье»). Это обострение до видения незримого («горний ангелов полет»).

Молниеносное прозрение приводит героя в ужас, его взгляд автор сравнивает со взглядом «испуганной орлицы», а орел воспринимается как одно из самых мужественных су­ществ. Описывать видимое на таком уровне человеческим языком нельзя. Язык наш — враг наш, как известно, источ­ник злословия и сожалений о сказанном. Эту его природу подчеркивает автор, но самое большое его зло — невозмож­ность отразить открывшуюся герою действительность, он «празднословный и лукавый». Это, кстати, подчеркивается и языком стихотворения, которое написано высоким слогом, изобилующим устаревшими словами и оборотами. И нако­нец, последнее, что подвергается изменению, — сердце ге­роя. В сердце гнездятся и привязанность к пороку, и тру­сость, и слабость, и любовь.

 

Позиция автора подчеркивается использованием эпитета «трепетное» и той деталью, что в ходе преображения в пророка сердце замещается углем. Го­рящее сердце — символ высоких побуждений и самоотвер­женного служения человечеству. Только такой человек спо­собен воспринять глас Божий и возвещать истину. Его долг теперь — использовать дарованное во благо людям, очищать их словом: «Глаголом жги сердца людей!»

Этим воззванием к пророку завершается пушкинский «Пророк». Служения в стихотворении нет, зато оно есть в од­ноименном стихотворении М.Ю. Лермонтова. Оно начинает­ся там, где заканчивается стихотворение Пушкина («С тех пор, как вечный Судия / Мне дал всеведенье пророка...»), но «всеведение» пушкинского героя становится «всеведением» героя Лермонтова, пророк стал не «глаголом жечь сердца лю­дей», а «провозглашать... любви / И правды чистые ученья».

 

Совершилась почти неощутимая, Чао все же подмена проро­ка — пупшинский пророк, лишенный своего «я», отданный Божьей истине, очищенный и принадлежащий вечности, превратился в оратора, дерзающего судить и лелеющего свои суждения. Если пушкинский пророк изначально принадле­жал миру, то пророк Лермонтова от мира отделен. Не пророк осужден миром — мир осужден пророком. Пророк, углублен­ный в чтение «страниц злобы и порока», не дает надежды миру, а лишь грозит и обрекает на муки. Отсюда рождается парадокс: пророк, посланный в мир для блага мира, оказыва­ется миру не только не нужным, но и враждебным.

В результате в стихотворении появляется не пушкинский Добровольный уход от мира во имя мира, а изгнание, слив­шееся с отказом. Пророк возвращается в пустыню, ту самую, гДе произошла встреча с серафимом и откуда он ушел к лю­дям. Это возвращение к началу, отказ от движения, обраще- ние с Божьим словом к тем, кто и сам его слышит (птицы и звезды, обитатели мира высокого}. Данное описание отсыла­ет нас к реальному житию, повествующему о пророке, кото­рый спасался в пустыне и которому служили вороны. Завер­шается стихотворение тем же противостоянием «поэт — люди», но теперь это не служение, а столкновение, вынуж­денное и жестокое. Город отвергает пророка («как презирают все его!»), но и он отвергает город: «пробираюсь торопливо». И новыми пророками оказываются старики, которые заве­щают свою ненависть детям. Их речью и заканчивается сти­хотворение.

Конец пути пророка звучит в одноименном стихотворе­нии Некрасова: поэт гибнет за правду («он видит невозмож­ность / Служить добру, не жертвуя собой»). Этот пророк — не отверженный, но мир полностью исчезает в этом стихотво­рении. «Другие», то есть окружающие, названы только один раз, и то скорее как штамп. Мы видим пророка, чей образ свернулся до его смерти, и смерть, таким образом, как и жизнь, оказывается «лишь для себя». Исподволь доказыва­ется бессмысленность пророческой деятельности в ее класси­ческом виде: «глаголом жги сердца людей». И этот пророк, пророк умирающий, заканчивает историю русских пророков XIX века. Он доводит до логического конца то движение внутрь себя, то отдаление от божественного откровения, ко­торое началось уже в лермонтовском тексте. От высокого гла­гола Пушкина поэзия пришла к площадному слогу Некрасо­ва. В веке XX каждый сам себе будет пророком, значит, пророком не станет никто.[/sms]