Сочинение"«В Москву! В Москву» («Три сестры» А.П. Чехова)"

Эту пьесу Чехов писал в Ялте, в самом начале нового века, когда слышнее, звонче становились голоса освобождения жизни. И хотя пьеса была названа им драмой, в ней трагические мотивы переплета­ются с комическими, много смеха, радости, музыки, к которым тя­нутся герои. Ощущение близости «здоровой, сильной бури» прони­зывает пьесу. Она начинается ранней весной, когда открываются пер­вые рамы, в комнаты проникает шум улицы, согретый солнцем воз­дух, птичьи голоса. В гостиной сестер Прозоровых много цветов, пахнет пекущимся именинным пирогом, приходящие с визитом офи­церы приносят подарки. У всех приподнятое, праздничное настрое­ние. Создается особая атмосфера рождающейся влюбленности, ожи­дания счастья. Вспыхивают горячие споры о будущем, о смысле жизни, и надежды на близкие перемены кажутся такими реальными: вот стоит только переехать из провинции в Москву, и там начнется но­вая, настоящая жизнь.

 

[sms]Заканчивается же пьеса холодным осенним днем, когда улетают журавли, опадают листья, когда полк уходит из города, и жизнь в городе замирает. Сестры остаются одни, все их надежды сгорают.

 

 Между тем погожим весенним днем и этой осенью проходит длин­ный-длинный ряд дней, тех самых будней, которые и производят свои опустошающие, разбойничьи действия. В этой пьесе Чехов еще более настойчиво и мягко отказывается от прямого противоборства характеров, интересов, воль. Настоящим противником трех сестер выступает не одна лишь мещанка Наташа, жена их безвольного бра­та Андрея, которая постепенно прибирает весь дом к рукам. По от­ношению к сестрам оказывается враждебной вся окружающая их жизнь, «уклонившаяся от нормы».

 

Трагизм повседневности — особая форма драмы, наблюдаемая Чеховым. Перед нами не та исключительная ситуация, которая дик­тует ее участникам «открытое действие». Нет, писатель берет не ту прямую революционную ситуацию, которая требует активной раз­рядки, взрыва, лозунга, голоса оружия. Он словно говорит: как жить человеку не в момент «бури», а до и после нее, в те долгие-долгие годы, когда неясен прямой враг, когда разрядка отрицательных эмо­ций либо невозможна, либо иллюзорна? Вот тогда и наступает дли­тельная стадия «скрытого драматизма», сдержанных эмоций, актив­ного торможения, требующая от человека не меньше, а может быть, и больше мужества, запаса воли и терпения, чем в моменты прямо­линейных импульсивных действий и баррикадных боев, рождающих ко времени образы-лозунги.

 

Несправедливо было бы поэтому упрекать сестер Прозоровых в том, что они пассивны, «не борются» против Наташи, что лишь «ус­тупают» под ее натиском. Несправедливо было бы из-за этого ли­шать их «права на драму». Борьба за дом, за «место в жизни», за «материальное благополучие» — удел пошлых натур, полагает Че­хов. Бездействие чеховских героев, исторически предопределенное, есть «массовый гамлетизм», свидетельство того, что «действие при­надлежит черным силам быта».

 

Единственное действие, на которое героев толкают обстоятель­ства, приносит несчастье (дуэль и смерть Тузенбаха). Словно чув­ствуя это, силы добрые, поэтические, разумные от действий воздер­живаются. Они как бы поднимаются над ситуацией, возвышаются над ней, не отдают себя целиком ей на съедение. Тем самым песси­мистическая идея полной зависимости человека от своей среды здесь предстает размытой. Близкие Чехову герои принадлежат не только своей среде, своему настоящему, но и далекому будущему. Это не делает их счастливее, зато — в чем-то свободнее.

 

Помимо внешней ситуации, помимо царства необходимости, есть в жизни этих людей своя глубокая внутренняя жизнь, свое царство свободы, и в этом истинный источник драматизма «Трех сестер». На каждом шагу Чехов вскрывает противоречие между внутренней и внешней жизнью человека, между поэзией души и прозой обыденно­сти. За поверхностной корой слов и случайными, подчас нелепыми репликами таится волнующий подтекст.

 

Люди могут упрямо спорить о «черемше» и «чехартме», о том, один или два университета в Москве, вспоминать не к месту, что «Бальзак венчался в Бердичеве», повторять привязавшуюся строку «У лукоморья дуб зеленый...», а в это время думать, тревожиться совсем о другом. В этой сложной диалектике текста и подтекста и проступает особый «скрытый» драматизм чеховских героев. Здесь как бы сталкиваются два потока —поток быта и поток сознания, материи и духа, обыденщины и мечты.

 

Новые формы драматизма «самой жизни», открытые Чеховым, заставили его пересмотреть и традиционное представление о винов­нике беды. В самом деле, кто виноват в трагедии трех сестер? Вне-личный характер конфликта диктует неоднозначный ответ на этот вопрос. Виновна не только мещанка Наташа, не только безвольность окружающих мужчин и пассивность самих женщин, но и все сложе­ние жизни в целом. Весь строй современной действительности враж­дебен простому человеческому счастью.

 

Жизнь на каждом шагу обманывает сестер, говорит им свое «нельзя». Мечта о Москве, казавшаяся такой близкой, легко дости­жимой, становится призрачной. Билет «в Москву» нельзя купить по той простой причине, что это билет в несбыточное счастье. Бодрые надежды постепенно сменяются тоской, стон «в Москву, в Москву» — жестокой реальностью: «В Москву мы не уедем». Призывы к труду, вначале такие радостные и легкие, казавшиеся панацеей от всех бед, со временем тускнеют. «Работать, работать! —весело зовет вначале Ирина — В жаркую погоду так иногда хочется пить, как мне захоте­лось работать». Но «труд без поэзии, без мыслей» приносит одну усталость и разочарование, превращается в постылую обузу. Ирина сникла, похудела, не любит свою работу на телеграфе. Нет, это со­всем не то, о чем она мечтала.

 

Надежда на личное счастье тоже обманывает сестер. Старшая, Ольга, учительница гимназии, так хотела бы выйти замуж, кажется, пошла бы без любви, «кто бы ни посватал». Но время идет, Ольга постарела, она уже начальница гимназии, но по-прежнему одинока. Средняя сестра, Маша, «берет свое счастье урывочками», становится «злющей», но полк из города переводят в «царство Польское», и наступает горькое расставание с любовью. Младшая, Ирина, еще «не любила ни разу в жизни», не может полюбить и Тузенбаха, ее душа — как «дорогой рояль», который заперт, а «ключ потерян».

 

Даже в детском, бесхитростном празднике жизнь отказывает се­страм. Череда будней, скука повседневности, кажется, вот-вот пре­рвется. Зимний святочный вечер. Ждут ряженых. В гостиной Прозо­ровых снова затевается спор о счастье, о смысле жизни, уже посы­пались шутки, смех. Тузенбах садится за рояль. Маша начинает валь­сировать. Внезапно музыка обрывается: Наташа не велела — «Бобик нездоров». Ряженых не пускают. Праздник оказывается под запре­том. Будни сильнее праздников.

 

Так сгорают все надежды сестер. В этом смысле ночной пожар третьего акта символичен. Ощущение наступающей «бездомовнос-ти», бесприютности входит в Прозоровский дом. Образ дома, до­машнего очага, насиженного гнезда у Чехова обычно несет в себе надежную тему уюта, тепла, крова, крыши над головой. Мирный быт может защитить человека от враждебного окружения. Во время по­жара Прозоровский дом становится пристанищем для погорельцев, он распахнут сквознякам, люди всю ночь маются, дремлют сидя, как на вокзале.

 

Тема гонимости, антидомашности, обездоленности завершается в последнем акте. Это акт прощания. Здесь сестры, из своего пре­красного дома вытесненные, сидят на крыльце, одиноко бродят по опавшим листьям сада, ожидая последнего «прости». Уходит полк. Маша навсегда прощается с Вершининым. Убит на дуэли Тузенбах. «Я знала, я знала...» — плачет Ирина. Звучит музыка, словно акком­панируя финальным монологам сестер.

 

Слезы, боль потерь, горечь одиночества сливаются с высокой поэтической мелодией долга как необходимости жить, жить, несмот­ря ни на что, терпеть и верить, что «страдания наши перейдут в радость для тех, кто будет жить после нас...». «Музыка играет так весело, так радостно, и, кажется, еще немного, и мы узнаем, зачем мы живем, зачем страдаем... Если бы знать, если бы знать!» Сестры стоят, прижавшись друг к другу, словно освещенные светом из веч­ности.[/sms]