Сочинение "«Жизнь и бессмертие — одно». («Вечные» темы в лирике Б.Л. Пастернака)"

«Вот оно, высшее христианство, — даже на распятии по­нять, что твои палачи — это тоже жертвы», — писал Е. Евту­шенко в обширной статье о Пастернаке. Пастернак оказался избранником истории, поставив историю любви выше исто­рии как таковой. Мученикам догмата это показалось контрре­волюцией. Им, привыкшим к теории и практике превращения людей лишь в винтики государственной машины, не могла не быть опасно чужда, как разрушительная ересь, апология не государства, а человеческой души. Им не хватило терпимос­ти, драгоценного умения понять, что первоначальные идеалы социализма и заключались в том, что они ставили интересы человека выше интересов государства как машины. Иначе история будет развиваться по Оруэллу. История как таковая справедлива только тогда, когда она не разрушает истории любви.

 

[sms]Ахматова писала о Пастернаке так: «Он награжден ка­ким-то вечным детством, той щедростью и зоркостью све­тил, и вся земля была его наследством, а он ее со всеми разделил». Великий художник только так и приходит в мир — наследником всего мира, его природы, его истории, его куль­туры. Но истинное величие состоит не только в том, чтобы унаследовать, а в том, чтобы разделить со всеми. Иначе са­мый высокообразованный человек превращается в бальза­ковского Гобсека, пряча сокровища своих знаний от других. Для образованной посредственности обладание знаниями, которые он засекречивает внутри себя, — это наслаждение. Для гения обладание знаниями, которые он еще не разде­лил с другими, — мучение. Вдохновение дилетантов — это танцевальная эйфория кузнечиков. Вдохновение гения — это страдальческий труд родов музыки внутри самих себя, под­виг отдирания плоти от плоти своего опыта, ставшего не толь­ко твоей душой, но и телом внутри твоего тела. Пастернак часто сравнивал поэзию с губкой, которая всасывает жизнь лишь для того, чтобы быть выжатой, как он выразился, «во здравие жадной бумаги». В отличие от Маяковского, кото­рого он сложно, но преданно любил, Пастернак считал, что поэт не должен вбивать свои стихи, свое имя в сознание читателей при помощи манифестов и публичного самодемон­стрирования. Пастернак писал о роли поэта совсем по-дру­гому: «Быть знаменитым — некрасиво», «Жизнь ведь тоже только миг, только растворенье нас самих во всех других, как бы им в даренье», «Со мною люди без имен, деревья, дети, домоседы. Я ими всеми побежден, и только в том моя победа».

 

Тем не менее Пастернак, воспевающий подвиг «незаме­ченное™», стал в мире, пожалуй, самым знаменитым русским поэтом двадцатого века, превзойдя этим даже Маяковского. Почему же так случилось? Вся эта апология скромности не была далеко рассчитанной калькуляцией Пастернака, с тем чтобы самоуничижением, которое паче гордости, в конце кон­цов выжать из человечества умиленное признание. Гениям не до скромности — они слишком заняты делами поважнее. Пастернак всегда знал себе цену как мастеру, но его больше интересовало само мастерство, чем массовые аплодисменты мастерству. Нобелевский комитет соизволил заметить Пастер­нака только в момент разгоравшегося политического сканда­ла, а ведь он заслуживал самой высокой премии за поэзию еще в тридцатых годах. «Доктор Живаго» — вовсе не лучшее из того, что было написано Пастернаком.

 

Стремление поэта проникнуть в суть вещей, в сущность человеческих отношений велико.

 

Во всем мне хочется дойти

До самой сути.

 В работе, в поисках пути,

В сердечной смуте.

До сущности протекших дней,

До их причины,

До оснований, до корней,

 До сердцевины.

 

Даже эротику Пастернак поднимал на уровень религи­озного поклонения, на уровень великого языческого фа­тума:

 

На озаренный потолок

Ложились тени,

Скрещенья рук, скрещенья ног,

Судьбы скрещенья.

 

Стих Пастернака обладает поразительно скрупулезным стереоскопическим эффектом, когда кажется, что прямо из страницы высовывается ветка сирени, отяжеленная влажными лиловыми цветами, в которых возятся золотые пчелы:

 

Душистою веткою машучи,

 Впивая впотьмах это благо,

Бежала на чашечку с чашечки

Грозой одуренная влага.

Пусть ветер, по таволге веющий,

Ту капельку мучит и плющит.

Цела, не дробится, их две еще,

Целующихся и пьющих.

 Произошло нечто парадоксальное. Пастернак, никогда не участвовавший ни в какой политической борьбе, оказался неожиданно для себя в самом ее центре. Впрочем, неожи­данно ли? Он сам многое предугадывал, даже самопредла­гался, вызывая на себя пулю охотника от имени птицы и прося его: «Бей меня влёт!» Он сам предсказал: «Когда строку диктует чувство, оно на сцену шлет раба, и тут кончается искусство, и дышат почва и судьба». Но, пожалуй, самым пророческим был монолог лейтенанта Шмидта из одноимен­ной поэмы:

 

...Наверно, вы не дрогнете,

Сметая человека.

Что ж, мученики догмата,

 Вы тоже — жертвы века.

Я знаю, что столб, у которого

Я стану, будет гранью

 Двух разных эпох истории,

И радуюсь из бранью.

 

«Вот оно, высшее христианство, — даже на распятии по­нять, что твои палачи — это тоже жертвы».[/sms]