Сочинение "«Я голос ваш, жар вашего дыханья...» (По лирике А.А. Ахматовой)"

«Четки», «Белая стая»... Первые сборники поэтессы.

 

«К этой книге, — писала Ахматова в 1965 году, — читатели и критика несправедливы. Почему-то считается, что она имела меньше успеха, чем «Четки». Этот сборник появился при еще более грозных обстоятельствах. Транспорт замирал — книгу нельзя было послать даже в Москву, она вся разошлась в Пет­рограде. Журналы закрывались, газеты тоже. Поэтому в отли­чие от «Четок» у «Белой стаи» не было шумной прессы. Голод и разруха росли с каждым днем. Как ни странно, ныне все эти обстоятельства не учитываются».

 

[sms]«Белая стая» появилась в сентябре 1917 года, и ее отде­ляет от первой ахматовской книги «Вечер» промежуток всего лишь в пять лет. Но эти пять лет явились для Ахматовой «ре­волюционным актом», почти не замеченным современниками. Книга писалась в годы первой мировой войны и накануне ре­волюции, три нервных узла определили ее содержание: вой­на, Россия, любовь! Голос поэта мужал «в стране болот и пашен», вбирая в себя новые чувства:

 

Ты, росой окропляющий травы,

 Вестью душу мою оживи, —

Не для страсти, не для забавы —

Для великой земной любви.

 

Видно, что в стихах Ахматовой начали прорастать зерна историзма, здесь она осознала себя национальным поэтом:

 

 Приду туда, и отлетит томленье.

Мне ранние приятны холода.

 Таинственные, темные селенья —

Хранилища бессмертного труда.

 

Спокойной и уверенной любови

Не превозмочь мне к этой стороне:

Ведь капелька новогородской крови

 Во мне — как льдинка в пенистом вине.

 

 И этого никак нельзя поправить,

 Не растопил ее великий зной,

И что бы я ни начинала славить —

Ты, тихая, сияешь предо мной.

 

 Именно здесь, в краю, который некогда входил в состав древнего Новгородского княжества, появляются у Ахматовой впервые столь важные и значимые для каждого человека сло­ва: родина, моя страна, наша страна, — рождается чувство причастности к жизни народа и своей страны.

 

 Оттого среди разудалого хора псевдопатриотических сти­хов, сопровождавших начало первой мировой войны, голос Ахматовой звучал трагически одиноко:

 

 Можжевельника запах сладкий

От горящих лесов летит.

 Над ребятами стонут солдатки,

 Вдовий плач по деревне звенит.

 

Это не сторонний наблюдатель, это голос, идущий из серд­ца, сердца живого и трепетного. Только поэт, осознавший свою связь с Родиной, отечественной культурой и народом, мог бескомпромиссно заявить эмиграции:

 

Не с теми я, кто бросил землю

На растерзание врагам.

 Их грубой лести я не внемлю,

 Им песен я своих не дам.

 

В 1910-1912 годах Ахматова побывала во Франции и Италии. «Впечатление от итальянской живописи и архитекту­ры было огромно: оно похоже на сновиденье, которое по­мнишь всю жизнь», — написала она много позже в своей автобиографии. Но эти прекрасные сновидения не заслонили скромную красоту России, только обострили привязанность к родной земле:

 

 Ты знаешь, я томлюсь в неволе,

О смерти Господа моля.

 Но все мне памятна до боли

Тверская скудная земля.

 

 Журавль у ветхого колодца,

 Над ним как кипень облака,

В полях скрипучие воротца,

И запах хлеба, и тоска.

 

Пейзаж сопрягается с душевным переживанием, а душев­ное переживание становится частью деревенской жизни. Ску­по отобранные детали сельского пейзажа незаметно и нена­вязчиво присоединяются к характеристике внутреннего состо­яния человека. Однако это состояние не результат перечис­ленных ранее примет деревенского быта, оно не итог рассказанного. Тоска предстает здесь столь же вещной, ре­альной подробностью окружающего мира, как «журавль у ветхого колодца».

 

 Сочетание конкретных пейзажных зарисовок и абстракт­ного понятия «тоска», выражающего душевное томление, пе­реводит всю картину в психологический план. И тогда для раскрытия внутреннего мира человека становятся одинаково необходимыми облака, воротца в полях, запах хлеба, тоска. Манера письма, сближающая Ахматову с Чеховым: «Пейза­жем Чехов пишет жизнь своего героя, облаками рассказыва­ет его прошлое, дождем изображает его слезы, квартирой доказывает, что бессмертия души не существует».

 

 Неяркие просторы, иссохшая скудная земля, тоска — вот образ России, увиденный поэтом из тверского уединения, той России, о которой Блок писал:

 

 Россия, нищая Россия,

 Мне избы серые твои,

Твои мне песни ветровые —

Как слезы первые любви!

 

 Весной 1914 года Ахматова подарила Блоку «Четки», сде­лав на книге надпись;

 

От тебя приходила ко мне тревога

И уменье писать стихи.

 

Тревога и тоска из жизни проникали в литературу, перехо­дили от одного поэта к другому, становились историческим знаком эпохи. Вековая, безбрежная, могучая тоска Блока и тоска Ахматовой, несмотря на различие их поэтических сис­тем, передавали одно мироощущение, восходили к одному источнику — российской действительности, свидетельствова­ли о неблагополучии мира. Социальные противоречия эпохи по-разному проявлялись в тонких психологических пейзажах Ахматовой и в «Стихах о России» Блока. Блок, уже предчув­ствуя великие потрясения, слушая «подземный гул», писал в статье «Народ и интеллигенция»: «Если только возлюбит рус­ский Россию, — возлюбит и все, что ни есть в России».

 

 Блок был внимательным читателем, отметив в ахматов­ской книге стихи о тверской земле, где его особенно при­влекли заключительные строки:

 

 И те неяркие просторы,

 Где даже голос ветра слаб,

И осуждающие взоры

 Спокойных загорелых баб.

 

 Не самообличение, надо полагать, увидел здесь Блок, а отголоски волновавших его мыслей о взаимоотношениях на­рода и интеллигенции, художника и народа. Извечная тема «поэт и народ» преломляется у Ахматовой по-своему: «народ и поэт», обретая острое социальное звучание. Выясняется не отношение поэта к народу, о чем писали прежде, «проблема выворачивается наизнанку»: отношение народа к поэту. При­знание и приятие чужой точки зрения, в данном случае на­родной, — свидетельство огромного гуманизма, роднящего Ахматову с ее великими предшественниками. Поэт смотрит на себя со стороны, навсегда запомнив и пытаясь осознать, что же скрыто за осуждающими взорами простых тверских крес­тьянок. Поэт оставляет за ними право судить себя и, незави­симо от того, каков будет приговор, сохранит их в памяти до конца жизни. Обычное для ахматовской лирики противопос­тавление — я и он — сменяется новым: народ и я. Так рушит­ся давняя легенда о камерности ранней Ахматовой, о замкну­тости и ограниченности ее поэтического мира.

 

«Тверская скудная земля» (написано это после встреч с Парижем, Генуей, Флоренцией, Венецией) зовет и притягива­ет поэта:

 

Теперь прощай, столица,

Прощай, весна моя,

Уже по мне томится

 Карельская земля.

 

Через много десятилетий Ахматова припомнит: «Один раз я была в деревне (Слепнево) зимой. Это было великолепно. Все как-то сдвинулось в XIX век, чуть не в пушкинское вре­мя. Сани, валенки, медвежьи полсти, огромные полушубки, звенящая тишина, сугробы, алмазные снега. Там я встретила 1917 год. После угрюмого военного Севастополя, где я зады­халась от астмы и мерзла в холодной наемной комнате, мне казалось, что я попала в какую-то обетованную страну. А в Петербурге был уже убитый Распутин и ждали Революцию». [/sms]