Сочинение "«Счастье есть дело судьбы, ума и характера». Н.М. Карамзин. (Лирика Марины Цветаевой)"

Более полувека тому назад совсем юная и никому еще не известная Марина Цветаева высказала непоколебимую уве­ренность:

 

[sms]Разбросанным в пыли по магазинам

(Где их никто не брал и не берет!),

Моим стихам, как драгоценным винам,

Настанет свой черед.

 

Прошли годы трудной жизни и напряженной творческой работы — и гордая уверенность обернулась полным невери­ем: «Мне в современности, и в будущем — места нет».

 

Это, конечно, отчасти полемическая крайность, отчасти доб­росовестное заблуждение, в известной мере объяснимое оди­ночеством и растерянностью поэта, знавшего силу своего та­ланта, но не сумевшего сладить с тернистым жизненным путем.

 

 Судьба художника не сводится к его личной судьбе: ху­дожник уходит — искусство остается. Сама Цветаева сказала гораздо точнее: «...во мне нового ничего нет, кроме моей поэтической отзывчивости на новое звучание воздуха». Бла­годаря этой отзывчивости большой поэт, фатально пытавший­ся противопоставить себя своему веку, в конечном итоге ока­зался неотделим от искусства этого века.

 

 Наследие поэтессы велико. Тринадцать изданных ею кни­жек и множество вышедших посмертно. Среди созданного Цветаевой, кроме лирики, семнадцать поэм, восемь стихо­творных драм, автобиографическая, мемуарная, историко-ли­тературная и философско-критическая проза.

 

Обширное наследие это неравноценно. Есть в нем и то, что пережило свое время или было продиктовано соображе­ниями случайными, злобой давно минувших событий. Но без лучших стихов и поэм Цветаевой сейчас уже невозможно со­ставить достаточно полное представление о русской литера­туре XX века.

 

Умом поэтесса не была обижена, характер ее был проти воречив, а судьба к ней была жестока.

 

Стихи она начала писать с шести лет (не только по-русски, но и по-французски и по-немецки), печататься — в шестнад­цать, а два года спустя, еще не сняв гимназическую форму, тайком от семьи выпустила довольно объемистый сборник — «Вечерний альбом». Изданный небольшим тиражом, он не затерялся в потоке стихотворных новинок, затоплявшем тог­да прилавки. Его заметили и одобрили такие взыскательные и влиятельные критики, как В. Брюсов, Н. Гумилев, М. Воло­шин. Брюсов противопоставлял Цветаеву другому тогдашне­му дебютанту — Илье Эренбургу. «Если Эренбург, — писал он, — постоянно вращается в условном мире, созданном им самим, в мире рыцарей, капелланов, трубадуров, то стихи Цветаевой, напротив, всегда отправляются от какого-нибудь реального факта, от чего-нибудь действительно пережитого».

 

Особенно поддержал Цветаеву при вхождении ее в лите­ратуру М. Волошин, который адресовал ей стихи, где писал:

 

К вам душа так радостно влекома...

 О, какая веет благодать

От страниц «Вечернего альбома»!

 

Характер у Цветаевой был трудный, неровный, неуступчи­вый. Илья Эренбург, хорошо знавший ее в молодости, гово­рил: «...она совмещала в себе старомодную учтивость и бун­тарство, пиетет перед гармонией и любовь к душевному косноязычью, предельную гордость и предельную простоту. Ее жизнь была клубком прозрений и ошибок».

 

Однажды Цветаева обмолвилась по чисто литературному поводу: «Это дело специалистов поэзии. Моя же специаль­ность — жизнь». Замечательная обмолвка! Жила она сложно и трудно, не знала и не искала ни покоя, ни благоденствия, всегда была в полной неустроенности, искренне утверждала, что «чувство собственности» у нее «ограничивается детьми и тетрадями». Она хорошо знала себе цену как поэту («В своих стихах я уверена непоколебимо»), но ничего не сделала для того, чтобы как-то наладить и обеспечить свою человеческую и литературную судьбу («Все в мире меня затрагивает боль­ше, чем моя личная жизнь»).

 

 И при всем том она была очень жизнестойкой («Меня хва­тит еще на 150 миллионов жизней»). Она жадно любила жизнь и как положено поэту-романтику, предъявляла ей требова­ния громадные, часто — непомерные.

 

 Правда, Цветаева писала и о смерти — особенно в ран­них стихах. («Послушайте! — Еще меня любите за то, что я умру»)- Но из этого не стоит делать поспешных выводов, связывая то, что было данью литературной моде, и ее отча­янный уход в небытие после возвращения из эмиграции на родину.

 

 Мало сказать, что жизнь не баловала Цветаеву — она преследовала ее с редким ожесточением. Поэтесса всегда была обездолена и страшно одинока. Ощущение своего «си­ротства» и «круглого одиночества» было для нее прокляти­ем, источником неутихающей душевной боли. Но не в ее природе было жаловаться, а тем более — упиваться соб­ственным страданием. «Русского страдания мне дороже гё-тевская радость», — упрямо твердила она вопреки всем уда­рам судьбы. Свою муку она прятала под броней гордыни и презрительного равнодушия. На самом же деле люто тоско­вала по простому человеческому счастью: «Дайте мне покой и радость, дайте мне быть счастливой, вы увидите, как я это умею!»

 

 Еще тяжелее пришлось ей в эмиграции. Она не приняла мышиную возню множества партий и фракций, не стала ввязываться в политические свары. По-видимому, она нис­колько не погрешила против истины, когда жаловалась в 1935 году: «Надо мной здесь люто издеваются, играя на моей гордыне, моей нужде и моем бесправии. У меня же нет никаких средств, кроме писания. Муж болен и работать не может. Дочь вязкой шапочек зарабатывает 5 франков в день, на них вчетвером живем, то есть просто умираем с голоду».

 

Тем не менее вера в свои силы ее не оставляла: «Не знаю, сколько мне еще осталось жить, не знаю, буду ли когда-ни­будь еще в России, но знаю, что до последней строки буду писать сильно, что слабых стихов — не дам».

 

Ценой громадных усилий Цветаева сохранила свою лич­ность на чужой и враждебной ее идеалам земле. Зато она избавилась от снобизма и эстетства, познала истинную цену жизни и искусства, живя в мире, где то и другое часто оказы­валось несовместимым. В своем трактате «Искусство при све­те совести» она изучила старый и всегда новый вопрос: что важнее — человек или художник, и ответила: «Быть челове­ком всегда важнее, потому что он нужнее».

 

Рассказ о поэзии неотделим от личности поэта. Слова Ка­рамзина можно толковать более широко, чем они восприни­маются, будучи вырваны из контекста. Личность Марины Цве­таевой многопланова и выразительна. Ее счастье было в ее творчестве, в стихах, в которых нет ни одного проходного слова, где каждое забито, как гвоздь, по самую шляпку, в которых вольный, неукротимый женский характер возникает буквально из ничего — из одной интонации:

 

 Уж и нрав у меня спокойный!

Уж и очи мои ясны!

 Отпусти-ка меня, конвойный,

 Прогуляться до той сосны! [/sms]