Сочинение "«Мечта о тихом уголке России...» (По прозе А.И. Солженицына)"

Александру Исаевичу Солженицыну всегда был дорог воз­дух свободы — не внешней, до которой путь крайне далек, но неотъемлемой и победительной внутренней воли. Про­возвестником ее служит безмолвная русская старуха, встре­ченная писателем на тихой станции Торбеево, когда их ва-гон-зак ненадолго замер у перрона: «Крестьянка старая ос­тановилась около нашего окна со спущенной рамой и через решетку окна и через внутреннюю решетку долго, непод­вижно смотрела на нас, тесно сжатых на верхней полке. Она смотрела тем извечным взглядом, каким на «несчастных» всегда смотрел наш народ. По щекам ее стекали редкие сле­зы. Так стояла корявая, и так смотрела, будто сын ее лежал промеж нас. «Нельзя смотреть, мамаша», — сказал ей кон­воир. Она даже головой не повела. Поезд мягко тронулся — старуха подняла черные персты и истово, неторопливо пере­крестила нас».

 

[sms]Это цитата из произведения «Архипелаг ГУЛАГ».

 

 Серьезное внимание к таланту Солженицына было прояв­лено после публикации рассказа об одном дне на зоне, в государстве «Архипелага...».

 

«Один день Ивана Денисовича» — это произведение пря­мого столкновения. Бывают взрывы, которые называют «на­правленными», таким вот «направленным взрывом», в смысле выхода энергии, был этот рассказ, заряженный от русской изни, будто от гигантской живой турбины, которую во вра-мащИ6 ПРиводили и реки, и ветры, и вся людская сила. Этой иной, махиной, молохом был уподобленный миру лагер­ный барак. Писатель как личность, преломляя в себе эту силу, должен был не разрушиться и выдержать силу ее напряжения в себе.

 

 Распад мира — это еще не распад человека, человечес­кой личности, но если мир распадается, то распадается он на атомы и эти атомы — люди. В результате все разрушает­ся, жизнь лишается смысла — и «все завалилось в кучу бес­смысленного сора», когда «будто вдруг выдернута была та пружина, на которой все держалось и представлялось жи­вым», как писал Л. Толстой в «Войне и мире»; или же все-таки что-то дает жизни смысл, ту самую пружину. Писатель, как проводник, воплощается в одном из атомов человечес­кого вещества — в том, где он чувствует, что энергия распа­да претворяется этим атомом, этой человеческой личностью в энергию жизни. Потому в русской литературе всегда есть неизбежный герой.

 

Этот герой был неизбежным для Солженицына в том смыс­ле, как неизбежно русский писатель становится проводником национальной метафизической энергии катастрофы, распада, сопротивляясь которой духовно, он добудет неизбежно этот атом восстановления мира. Солженицын так же неизбежно написал Ивана Денисовча, как и Толстой своего неизбежного героя. Иначе сказать, он мог ничего не знать про Платона Каратаева, но Иван Денисович Шухов явился бы ко времени, хоть и был бы не таков. Таков же он вышел потому, что был направлен не иначе как от зеркала каратаевщины; но направ­лен — не значит, что «отражен». Он вышел прямо из этого зеркала, шагнул из него, как из другой реальности, вылупля­ясь на свет из Зазеркалья каратаевщины, будто птенец из скорлупы.

 

 О чем бы Солженицын ни писал, он, в сущности, повеству­ет «об этой удивительной стране «ГУЛАГ» — географией разодранной в архипелаг, но психологией скованной в конти­нент, — почти невидимой, почти неосязаемой стране, кото­рую и насеял народ зэков. Архипелаг этот чересполосицей иссек и испестрил другую, включающую страну, он врезался в ее города, навис над ее улицами — и все ж иные совсем не догадывались, очень многие слышали что-то смутно, только побывавшие знали всё. Но будто лишившись речи на остро­вах Архипелага, они хранили молчание...»

 

Так, Солженицын, наделяя Шухова частичкой своей души и прошлого, сам не обратился в это же обаятельное рабство своей судьбой: любя шуховых, сострадая шуховым, и он-то в своей жизни «трехсотграммовку свою не ложит, как все, на нечистый стол». Но, с другой стороны, Солженицын писал уже в ту эпоху, когда, как сахар в кипятке, для большинства русских людей растворилось понятие Родины, понятие их рус-скости и общности как народа. У одних ничего не было за душой, кроме советского их настоящего. У тех же, кто призы­вал восстать из скотского состояния — у стоиков, — было сильным убеждение, что все они жили в советское время не на своей родной земле, а в «системе», в «коммунистической империи», будто с рождения надо знать, что та земля, где ты родился по воле Божьей — это не родина, а чужое тебе «си­стемное» образование, где уже затаился в твоем же народе внутренний враг, душитель твоей свободы.

 

Это зеркальное отражение советского иезуитского духа воспитывало в людях свободомыслящих ту же чужесть, как у бездомных, — нет у них ничего родного и святого, кроме пресловутой этой «свободы». Солженицыну в Иване Дени­совиче было дорого то, что этот человек хранил в себе чувство родины... Все кругом родное, хоть и скотское. Страшно восстать — страшно рушить родное. Страшно бе­жать, потому что некуда бежать со своей родины. «Но люди и здесь живут». Этот камушек и пронес за пазухой Солже­ницын в литературу, загримировав его для тех и других с «Одним днем Ивана Денисовича» под мужика. Катастрофу Солженицын почувствовал в том, что некому Россию полю­бить, будто б нету ее у русского человека, родины-то. Ка­тастрофа — это лагерный русский народ без своей земли и чувства родины, да еще лагерная русская земелюшка, без своего народа, что давно уж никому не родина. И вот с этой своей простодушной любовью к родине, ко всему род­ному и делается Иван Денисович неожиданно стоиком и главным для Солженицына человеком, его атомом восста­новления.

 

 Если вспомнить ранние рассказы писателя, в которых яв­ственно сквозила «мечта о тихом уголке России», преломить их через призму основного творчества, то станет ясно — вре­менный покой не устраивал Солженицына, а идилличес­кая мечта воплощалась в мечту о таком времени, когда вся страна превратится в тихий не уголок, а материк добра и света.

 

Солженицын не создал духовного учения, потому что его энергия сопротивления и его одиночество человека неприми-Рившегося никак не могли обрасти толпой, пускай даже рев­нителей да сподвижников. Литература — главное дело его жизни, сфера его долга и ответственности как художника, но не вершина для влияния... Человек верующий, обретший веру, он не проповедовал духовную власть Церкви. Не преломи­лась в личности его и сама Власть. Он остался от нее в отда­лении, не сближаясь с ней даже для борьбы. «Письмо к вож­дям», «Как нам обустроить Россию», его политическая проза — это не заявка на Власть, а гражданское к ней послание чело­века, далекого, в силу своей любви к России, от всякой поли­тики.

 

Солженицын и есть русский человек в нашем веке, и не один он был таков; тот русский человек, кто отыскал в этом веке и правду, и свободу, и веру. Отыскал, будто лучик света, свой ясный да прямой путь. [/sms]