Сочинение: Творчество Г. Бёлля
Если без своего художественного мира в литературе просуществовать почти немыслимо, то без "вклада" очень даже можно. Писатели, этого лишенные, иногда добиваются большого успеха, приобретают широкую известность. Как правило, их творчество предсказуемее, глаже, естественнее и оттого вызывает меньше претензий со стороны профессионалов, да и читателям легче к нему подступиться. Зато писатель, внесший "вклад", если ему удается завоевывать популярность, способен превратиться в читательского кумира, и ему не страшна никакая хула, никакие насмешки ученых профессионалов.
[sms]Генрих Белль из числа совершавших "открытие", хотя многие профессионалы и склонны видеть в нем лишь первоклассного беллетриста. Он ведь не претендовал на особую философскую глубину и, вопреки чрезвычайной начитанности, никогда не кичился своими знаниями и мыслями. Напротив, старался выглядеть ровней обыкновенному читателю и не высказывать ему никакого превосходства. И это не было игрой или притворством: он и правда был простым человеком. Только видел дальше, чувствовал тоньше и умел с помощью немногих точно расставленных слов создавать обыденный и одновременно волнующе новый образ, позволяющий приметить неожиданный излом примелькавшейся жизни.
XIX век (по крайней мере, в первой своей половине) утверждал могучего, мятежного индивида, а век XX долгое время искал себе героя в гуще масс. Так было и в жизни, так было и в искусстве. Открытая еще в прошлом столетии зависимость личности от среды и от истории нередко побуждала современников эпохи мировых войн и пролетарских революций ставить абстрактное человечество впереди конкретного человека, а то и вовсе перечеркивать человечность. Существовала и другая крайность: абсолютизация вырванной из всех связей, предельно осужденной особи.
Бёлль не пошел ни по тому, ни по другому пути: его человеческий космос построен из отдельных человечков, потому что он не снисходил к частному, а исходил из него. Конечно, он не был на этом пути одинок: достаточно указать на Фолкнера, на Хемингуэя или на Грэма Грина, которые, в свою очередь, вели родословную от Достоевского и Толстого. Но если на поиске обоих американцев лежал отблеск индивидуализма, вскормленного особенностями истории их страны, если англичанин, имея за спиной Великую хартию вольностей, наблюдал чужие трагедии чуть со стороны и оттого с сочувствием несколько ироническим, то немец Бёлль опирался на опыт самый неблагоприятный и в тоже время самый поучительный - тот, что был приобретен им в качестве подданного Третьего рейха, одной из кровавейших диктатур ХХ века.
Пример Майданека и Треблинки мог породить недоверие к Homo Sapiens, но он вызвал к жизни другое: Бёлль поверил в отдельного человека, потому что вдоволь насмотрелся на зверства науськиваемой вождями толпы. Это излечивало от национализма, ибо национализм всегда безлик, и это обращало в гуманистическую веру, ибо гуманистическая вера всегда предметна: она не в силах перешагнуть через личность, если хочет служить обществу. Наконец, это отвращало от веры в пользу насилия - всякого насилия, даже того, которое само верует, будто оно во благо, -ибо насилие не способно ни к чему, кроме самовоспроизведения.
Бёлль взывал к нравственному закону. Казалось бы, он возвращался вспять: к отцам христианской церкви или к уже упомянутому Достоевскому, для которого непролитая слеза ребенка перешивала все прочие резоны. Но это не было возвращением, это более напоминало восхождение по спирали: "Новое, - написал Бёлль в 1984 году, - атомная бомба, требует новой философии, которая не может быть непосредственно выведена из Паскаля или Фомы Аквинского" [4,15].
Уверенность, что в термоядерной войне победителя быть не может, а следовательно, противоборствующим политическим системам предстоит либо вместе выжить, либо вместе погибнуть, вне всякого сомнения, способствовала тому, что Бёлль пожелал взглянуть на наш мир как на мир в перспективе единый. Но он - не политик, тем более не политик прагматический. Вся его житейская философия замыкалась на терпимости. И вся политика - тоже.
Это и сотворило из Бёлля проводника того нового мышления, которое сегодня наконец овладевает умами, сотворило давно, в тот самый день, когда он стал писателем. И его вклад в новое мышление трудно переоценить именно потому, что вклад этот прежде всего художественный. Бёлль не поучает, не убеждает, не агитирует, не прибегает к силе логики. Он делает нечто большее: создает атмосферу, в которой читателю трудно не чувствовать, не жить, не дышать по-человечески.
Имея дело с большим писателем, всегда соприкасаешься с личностью. Личностью крупной и самобытной, если писателя зовут Генрих Бёлль.
Глава I
Он появился на свет 21 декабря 1917 года в Германии, еще точнее - в городе Кёльне. Время и место рождения во многом определили его жизнь: ему как бы на роду было написано превратиться в подданного Третьего рейха, стать солдатом вермахта, потом военнопленным, и, наконец, жителем разрушенной, растоптанной, униженной страны.
Разные немцы по разному относились к нацизму, к войне. Бёлль презирал Гитлера, ни в каком виде не принимал человеческое самоистребление и знал, что грехи требуют покаяния, а счета - оплаты. Знание это он сохранил до конца: "Солдатом - а я был солдатом - следует жаловаться не на тех, против кого их послали воевать, а только на тех, кто послал их на войну", - сказано в "Письме моим сыновьям", опубликованном за четыре месяца до его смерти.
В 1972 году он стал Нобелевским лауреатом. Еще раньше, в 1969 году, был избран главой германского Пен-центра, в 1972-м - президентом международного Пен-клуба. Кажется, не оставалось уже почетных должностей, титулов, которых он не был бы удостоен...
Итак, восхождение на Олимп состоялось. Не было только олимпийца: он из Бёлля явно не получился. Прежде всего по причине личной скромности, какой-то непреодолимой (хотя и начисто лишенной самоунижения) застенчивости. Бёлль не умел и не желал представительствовать, и был в этом нежелании, в этом неумении совершенно естественен, как и тогда, когда просто-напросто не смог вступить в гитлерюгенд. Он прожил жизнь, так никому и не дав создать вокруг него хоть самый завалящий миф, хоть самую тусклую легенду. Может быть, убедительнее всего о том свидетельствует его могила. В небольшом селении Мертен, расположенном между Бонном и Кельном, на кладбище стоит простой деревянный крест. На нем написано "Генрих Бёлль. 1917-1985", - он слегка разрисован в лубочной, но отнюдь не броской, манере сыном писателя, Рене, художником по профессии.
Олимпиец не получился не только по причине застенчивости. Причиной тому и своеобразная бёллевская несговорчивость, его неспособность идти на какие бы то ни было компромиссы с совестью. Этот мягкий человек нередко бывал на диво твердым именно в силу своей терпимости, своей непредвзятости.
На конец 60-х начало 70-х годов пришелся пик движения так называемых "новых левых". Вся Западная Европа, включая и ФРГ, была охвачена студенческими волнениями. Активизировалась деятельность террористических групп, видевших в дерзких ограблениях и убийствах способов борьбы с капитализмом. Самой среди них известной была группа Баадера-Майнхоф. За ней охотилась вся полиция, пресса сотворила из ее членов "тот образ врага", который приводит обывателя в ужас. И Бёлль (уже было превращенный газетной критикой в этакого стоящего "над схваткой" мудрецы) высказался за то, чтобы даже на Андреаса Баадера и Ульрика Майнхоф посмотреть как на людей, а не как на исчадия ада, посмотреть и постараться их понять. И сразу все вокруг Бёлля переменилось: он был обвинен в пособничестве террористам, полиция не спускала с него глаз, даже врывалась в его дом с обысками.
Впрочем, пока все соответствовало нашим тогдашним стереотипам: прогрессивный писатель поднял свой истинный голос против империалистической тирании и оказался под колесами ее колесниц. Однако Бёлль тут же и нарушил стереотип, почти одновременно вступив в конфликт с советскими властями.
В 60-70-е годы он часто посещал Москву. Лишь первый раз, в 1962 году, прибыл в составе делегации, а потом, заведя в Москве и Тбилиси немало друзей, ездил к ним в гости. Но канцелярии Союза писателей обходил при этом стороной. И, высказываясь о нашей тогдашней жизни, нашей политике, в выражениях не стеснялся. Особенно когда дело касалось обхождения с инакомыслящими писателями. Бёлль протестовал против суда над А. Синявским и Ю. Даниэлем, против преследований В. Некрасова, В. Войновича, а когда А. Солженицын оказался в Кельне, он нашел временный приют в бёллевском доме. В этом не было и грамма враждебности к нашей стране: ведь автор "Письма моим сыновьям" особо подчеркнул, что, если "в написанном слышится жалоба, тогда это может быть жалоба только на германский рейх, на его руководителей и его обитателей, нон иногда ни на одну из держав-победительниц, то есть и не на Советский Союз".
Социалистические теории Бёлль (с теми или иными оговорками) готов был принять. Но его отвращала "практика" - сталинская и послесталинская, потерявшая право на справедливость, делавшая ставку на насилие. Брежневская система ответила на критику эту бойкотом: начиная с 50-х годов Бёлль широко издавался в Советском Союзе, вскоре стал одним из самых читаемых зарубежных авторов, но в 1973 году все прекратилось и вынужденная пауза затянулась на полтора без малого десятилетия.
Бёлль оказался исторгнутым двумя противоборствующими системами: стал чужим и "дома" и "в гостях". Он отчуждал себя от власти, но не от подвластных. И чуждался всеобобщающих абстракций. Это дегуманизированная власть испытывала к ним пристрастие: здесь называла кого-то "террористом", там - "диссидентом". А Бёлль держал в поле зрения человека.
"Я считаю себя современным писателем", - сказал Генрих Бёлль в беседе с французским журналистом. И тут же пояснил эти слова: "Все мои сюжеты относятся к годам после 1917-го это год моего рождения, а вместе с тем год русской Революции". Иначе говоря, писатель, родившийся в Кельне 21 декабря 1917 года, был в прямом смысле ровесником Октября.[12, 220].
Не будем упрощать то, что на самом деле сложно. Генрих Бёлль, католик, христианский гуманист, вовсе не был приверженцем революционного марксизма и сам не раз напоминал о разногласиях, отделявших его от социалистического общества. Но к нашей стране чувствовал давнюю и искреннюю привязанность. Прежде всего потому, сознавал решающую роль Советского Союза в разгроме гитлеровского рейха. Русские симпатии Бёлля имели и другую основу, тоже очень прочную. Он с юных лет читал русских классиков, любил и чтил их. "Я считаю русскую литературу XIX века, - говорил Бёлль, - величайшей, самой гуманной и в тоже время самой важной на целом свете". Русские чтения Бёлля не ограничивались классиками прошедшего века: он с интересом читал и книги советских писателей: А. Блока, С. Есенина, Л. Пастернака, В. Маяковского.
Исследователи стараются определить место Бёлля в литературном процессе. Его заносят в рубрики: "литература развалин", "новый реализм", "литература сплошной вырубки" (так называли критики произведения, расчищавшие духовную почву Германии, "вырубившие" остатки нацистского прошлого), зачисляют в "критические моралисты". Часто отмечают то обстоятельство, что Бёлль начал публиковать свои произведения в 1947 году, когда умер Вольфганг Борхерт, молодой писатель, загубленный солдатчиной, фронтом, военной тюрьмой и послевоенной нищетой. Бёлль как бы принял от него эстафету непримиримой ненависти к национализму и военщине. В том же году возникла "Группа 47" - свободное содружество литераторов-антифашистов и антимилитаристов.
Все эти совпадения не случайны. Духовное родство Бёлля с писателями-соотечественниками и современниками несомненно. Однако его творчество не укладывается ни в какие групповые рамки, ни в какие рубрики "измов", "школ", "течений".
"...Все, что я написал, - все это как бы писание с продолжением". Так сказал Бёлль в одном из своих интервью [13,12]. Другими словами, его творчество являет собой единое целое, но целостность, которая бесконечно развивалась, а в некоторой степени и расширялась. Потому многие критики считают, что творчество это лучше рассматривать в хронологической последовательности. При таком рассмотрении нечто из бёллевского своеобразия может избежать внимания читателя, потонуть в потоке фактов. И все же посмотреть на созданное Бёллем как на единое целое просто необходимо.
Он начинал с рассказов, потом перешел к повестям и романам. В критике много утверждений, что Бёлль - певец "маленького человека". У Бёлля героя выделяет из толпы собственно его отдельность, особенность. В некоторой мере он всегда нетипичен. Советский исследователь М. Рудницкий считает, что бёллевская манера лепить характеры приводить "к четкости, иногда очень резкой, с которой они делятся на "добрых" и "плохих". Немецкий критик Г.Шваб-Фелиш, наоборот, уверен, что "Бёллю неизвестна живопись только черными и белыми красками. Его охраняет от этого способность к сочувствию...". А сам Бёлль писал: "Мне всегда хотелось попробовать... обойтись без позитивного и негативного героя...". Кто же прав? Как на меня - все и никто.
Да, персонажи Бёлля явно делятся на два вида, но, думаю, не за признаком позитивностью и негативностью. Определяющим есть другое: приспособленец герой или нет, способен посмотреть на себя со стороны или нет. Полные комформисты у Бёлля черные. Остальные пестрые по-разному. К ним Бёлль был беспредельно терпим, а полных конформистов не терпел совсем. Они для него - просто нелюди. Хотя и не в общеупотребительном значении. Нацистского нелюдя Бёлль вывел на сцену только раз. Это - комендант еврейского гетто оберштурмфюрер Фильскайт с романа "Где ты был, Адам?". Как писатель, Бёлль не очень интересовался фашизмом. Скорее уже испоганенными фашизмом душами.
Персонажи Бёлля статичны, они не знают развития; мотивы их поступков не анализируются. Даже больше, их образы только набросаны пунктирно.
Глава 2
Вторая мировая война во всем превзошла первую - и числом разрушенных городов, и количеством пролитой крови, и низостью сделанных преступлений. Только в одном она, наверное, уступила предшественнице: после нее души и умы современников не охватила такая, как в 20-е годы, опустошенность (наверное через то, что она была вторая, что не грянула, как гром среди ясного неба, что были в ней все же и свои виновные и свои невиновные).
Осенью 1962 года Белль впервые приехал в Москву. Во время встречи с писателями в Центральном Доме литераторов он получил записку: "Что вы делали во время войны?" Руководившей встречей деятель СП замахал руками: "Не надо отвечать на такие вопросы, здесь не встреча ветеранов; мы собрались, чтобы побеседовать о литературных проблемах". Белль ответил: "Участвовал с 1939 по 1945 год. Был и во Франции, и в Советском Союзе. Был пехотинцем. Иные отвечают на этот вопрос: был, мол, на войне, но не стрелял и даже не знаю, как устроено ружье. Я считаю такие отговорки лицемерием. Я так же виноват, и также не виноват, как любой другой, кто стрелял в этой войне. Рассказывать о войне, вообще говоря, скучно. Когда мужчины собираются и начинают рассказывать о войне, возникает ощущение тупости. Ведь в воспоминаниях, факты всегда видоизменяются. Воспоминание - это тоже искусство, такое же редкое, как художественное изображение [13,20]. Белль не пожелал, тогда говорить о том, что теперь хорошо известно по его интервью и статьям последующих лет, например, по его "Письму к моим сыновьям": что он все время старался уклониться от участия в войне, подделывал документы, стимулировал болезни, пытался дезертировать. И - усердно писал. В ходе той же встречи с московскими литераторами он рассказал, с чего началось его писательская биография: "Я пытался писать еще смолоду, но до войны не печатался. Во время войны писал много - это были письма жене с фронта, тысячи три писем. После войны начал печататься - вот, собственно и все".
Память о людях на войне, память о бессилии, обреченности людей, захваченных чудовищными, бессмысленно-губительными механизмами войны; мысли возможности сопротивления одного человека; неизгладимые следы войны и послевоенных бедствий в душах, сознании, в неотвязных воспоминаниях, в быту и в бытии, цепкие предрассудки, ханжество, корыстолюбие... Но снова и снова - живые силы человечности, дружбы, милосердие, радость любви и просто радость жизни... Всем этим наполнены и первые и последние произведения Бёлля: рассказы, очерки, романы.
Почти на каждом произведении Бёлля так или иначе отразилась война. Но интенсивно он обращается к теме войны только в конце 40-х годов и в первой половине 50-х. Его произведения о войне созвучны произведениям литературы "потерянного поколения". Но изображенная Бёллем война имея вид войны побежденных в сто раз выразительней, чем война, изображенная Ремарком. Во-первых, Бёлль, за исключением нескольких случаев, акцентирует внимание только на ее последнем периоде, то есть периоде поражения и отступления немецких войск. Во-вторых, он избегает батальных сцен, которые и против авторского желания могут нечаянно оправдать и прославить солдата. А Бёлль менее всего хотел этого. В докладе, сказанном в 1957 году по поводу так называемых "Поминок героев", он говорил: "Были ли героями все те, кто проклинал, молился и кричал в окопах, госпиталях, в подвалах, на лестнице?.. Геройская смерть, которую им приписывают, - не более как разменная монета политики, а значит, фальшивые деньги".
Потому не только жизнь, но и смерть изображенных Бёллем солдат всегда подчеркнуто, вызывающе негероична, чтоб не сказать - жалкая. Взять хотя б одного из персонажей романа "Где ты был, Адам?" обер-лейтенанта Грека. Он принадлежит к тем военным героям, за которых Бёлль обещал королевство, потому что мучается из-за колита и в самую неподходящую минуту должен бежать к отхожему месту. Там он и погиб: "В навозную яму попал снаряд, на Грека выплеснулась волна, облив его всем тем гноем, он почувствовал на губах ее вкус, заплакал... и на какую-то секунду пред ним закружилась вся его жизнь: калейдоскоп однообразных страданий и унижений... Он еще плакал, когда снаряд перебил столб, который подпирал крышу амбара, и большое деревянное сооружение похоронило его под собой [1,80].
Тяжело показать человека более униженным. Но, страдая с нею и за нее, Бёлль не унижает человека. Наоборот, он его подносит, выделяя с анонимности именно в минуту вынужденного унижения. "В огромном количестве жертв, - сказано у Бёлля - теряется отдельный человек..." Грек - та отдельная жертва, которая кричит, обращаясь к небу.
Рассказывать о войне Бёллю было "скучно". Но его воспоминания о войне, конечно, отозвались и в его рассказах, и в романе "Где ты был, Адам?". У Бёлля нет произведений в прямом смысле автобиографичных, кроме разве что очерка "О самом себе". Но элементы личного опыта неуловимо разлиты в его ранних вещах. Так писать о том, "когда началась война", "когда окончилась", мог лишь тот, кто сам испытывал и частое соседство со смертельной опасностью, и жестокий абсурд немецко-фашистского казарменного быта, и муки голода и жажды, и, главное, ощущение всей нелепости и преступности войны, начатой помимо воли народа и пагубной для него.
Антивоенное чувства персонажей Бёлля проявляются - иногда на самый неожиданный лад - и в тех рассказах, где идет речь о первых послевоенных неделях или месяцах.
Бёлль много раз обращается к типам "белых ворон", людей неприкаянных, неудачливых. К типу "белой вороны" до некоторой степени примыкает и лейтенант Файнхальс, главный персонаж романа "Где ты был, Адам?". Он интеллигент не только по общественному положению, но и по душевному складу, и уже в силу этого, как легко догадаться читателю, не приемлет фашизм и войну. Но это неприятие носит у Файнхальса характер скорее инстинктивный, чем осмысленный, и не проявляется ни в словах, ни в поступках. На его то и дело обрушиваются несчастье - то ранение, то внезапная разлука с девушкой, которую он только-только успел полюбить; военная "карьера" Файнхальса завершается нелепой смертью от немецкой гранаты в момент возвращения домой. Такая судьба может внушить жалость. Но одна мимоходом брошенная мимоходом подробность вносит в авторскую характеристику Файнхальса отрезвляющий критический оттенок: до войны он был архитектором, строил по заказу крупной фирмы школы, заводы, а также... казармы. Иначе говоря, тут перед нами не только жертва войны, развязанной нацистами, но и соучастник национальной вины.
Бёлль убежден, что ответственность за преступление нацизма и за военную катастрофу, постигшую страну, лежит не только на тех, кого судили в Нюрнберге, но и на миллионах немцев, которые шли за нацистами или им повиновались. Именно этот мотив коллективной вины и ответственности определяет структуру романа "Где ты был, Адам?". В нем нет композиционной стройности, слаженности, которой отмечены лучшие крупные вещи Бёлля, - тут скорее серия разрозненных военных сцен. Возможно, в этом сказалась и недостаточная опытность молодого в ту пору романиста. Но в сюжетной разбросанности романа есть и свой смысл, возможно, и свой умысел. Наперекор лживой идейке "фронтового товарищества", которая наслаждалась в течение десятилетий немецкой националистической литературой, Бёлль показал вермахт - как сборище людей, чужих и равнодушных друг к другу.
В отдельных эпизодах встают различные типы офицеров. Романист составляет их довоенную жизнь и их поведение на фронте и этим усиливает эффект дегероизации. Война раскрывается на многофигурном полотне Бёлля как изощренно жестокий гиньоль, несущий неисчислимые, самые непредвиденные бедствия и виновным, и невиновным.
Для прозы Белля пятидесятых годов необычайно важна антитеза имущих и неимущих, тех, кто объедается, и тех, кто недоедает. На этой антитезе строится и роман "Дом без хозяина", одно из самых сильных, художественно завершенных произведений Белля. Главные герои здесь - дети. Дружба двух школьников, родившихся на исходе войны, растущих без отцов, помогает романисту необычайно рельефно представить социальные контрасты. Обоих мальчиков Белль наделяет чуткой душой, рано пробудившимся сознанием. Один из них, Генрих Брилах, познает унижения бедности на личном опыте: "ему минуло тогда пять с половиной лет, и он немало сделал, чтобы прокормить себя и мать, выполняя на черном рынке всевозможные поручения обитателей дома... Ежедневно в двенадцать уходил из дому, добывал то, что можно было раздобыть - хлеб, кофе, сласти, масло... Среди спекулянтов он пользовался неприкосновенностью, и всякий, кого уличали в попытке надуть мальчика, подвергался бойкоту и вынужден был открывать торговлю в другом месте. Генрих рано начинает стыдиться и страдать за мать, которая слывет "безнравственной", так как часто меняет мужчин, с которыми живет. Другой, Мартин Бах, живущий в довольстве, присматривается к жизни школьного товарища и вместе с ним размышляет и спрашивает, начинает сомневаться в догмах катехизиса, не хочет мириться с порядками, при которых одни пресыщены, а другие голодны. Мартин поражен, что его друг расходует в неделю 28 марок, а бабушка Мартина платит за ужин в ресторане 18 марок 70 пфеннигов. Мартин просит Бога: "Боже, сделай так, чтобы Генриху жилось получше!".
Сопоставляя "Дом без хозяина" с предыдущими книгами Белля, мы видим, что в каждой его повести или романе - своя структурная формула, определяющая взаимоотношения автора с персонажами, В романе "Где ты был, Адам?" писатель сам ведет рассказ и о довоенной жизни действующих лиц, и об их судьбах в дни войны. В романе "Дом без хозяина" Белль в первый раз применяет повествовательный принцип, к которому будет возвращаться в последующих книгах: множественность точек зрения.
Неопытного читателя начало романа может озадачить: "Он не сразу просыпался, когда среди ночи мать включала вентилятор...". А кто этот "он"? Постепенно в полусонных раздумьях неизвестного выплывает то одно, то другое лицо, и лишь под конец главы проснувшийся назван по имени - Мартин. В следующей главе фигурой первого плана становится Генрих Брилах, люди и события представлены так, как видит их он. В третьей главе эстафету повествования принимает мать Мартина, Нелла, в четвертой - мать Генриха, Вильма, в седьмой - друг семьи Бах, художник Альберт. Сам автор ничего не говорит "от себя", но неназойливо, незаметно подключается к размышлениям, впечатлениям, воспоминаниям то одного, то другого персонажа. От читателя здесь требуется известная сообразительность, как требуется она порой и от кинозрителя, который должен без чьей-либо подсказки разобраться в характерах и взаимоотношениях лиц, появляющихся на экране. Возможно, что в манере повествования, избранной здесь, косвенно отозвался опыт современного киноискусства и - еще более непосредственно - опыт американского писателя Уильяма Фолкнера, которого Белль ценил очень высоко. Множественность повествовательных точек зрения несколько осложняет процесс восприятия романа, но зато она активизирует аналитическую мысль читателя, дает ему возможность вступить в более тесный душевный контакт с людьми, о которых идет здесь речь.
Отец Мартина, поэт Раймунд Бах, погиб на войне, в его смерти виновен некто Гезелер: бабушка заставляет мальчика твердо помнить и повторять это ненавистное имя. Из воспоминаний Альберта мы узнаем, что офицер Гезелер обозлился на солдата Баха, который независимо держал себя с начальством, и послал его в опасную разведку, по сути дела, на верную смерть. И теперь, десять лет спустя, этот же самый Гезелер, ставший видным литератором ФРГ, пишет статьи и читает лекции о поэзии Раймунда Баха! По ходу действия все полнее раскрывается облик бессовестной троицы: Гезелера, Шурбигель, патер Виллиброд. Все они в годы гитлеровской власти ловко приспособились к нацизму, а теперь выступают в выигрышных ролях поборников западной демократии и христианской морали. Так реализуется в романе важный идейный мотив, занявший большое место в творчестве Белля: разоблачение современных наследников Гитлера и Геббельса, выступающих в официальном мире ФРГ под разными масками.
По ходу действия романа выясняется и другое. Поэт Раймунд Бах намеренно держался в стороне от политики, старательно избегал ходячей нацистской фразеологии, писал стихи в нарочито затуманенной, отвлеченной манере. И стихи эти, именно в силу неопределенности их идейного содержания, стали "лакомым куском" для нацистов, а впоследствии и для послевоенных апологетов буржуазного мира. (Вспомним слова Белля: "Все, это "публикуется, даже стихотворения, представляет политический акт...") [11,98].
В ансамбле разнообразных персонажей романа есть лицо, вызвавшее разногласия в критике. Это бабушка Мартина, мать Неллы. На чьей она стороне? В финале романа именно она нападает на Гезелера и его клику, награждает Шурбигеля и Виллиброда увесистыми оплеухами. И все же - можно ли считать бабушку противницей темных сил наравне, скажем, с Альбертом, который поддержал ее в стычке с Гезелером и компанией? Нет, дело обстоит сложнее. Запоминается эпизод, где бабушка рассказывает Мартину о мармеладной фабрике, источнике богатства семьи. Она с гордостью оказывает мальчику диаграммы, из которых явствует, что после прихода Гитлера к власти и особенно в годы войны кривая доходов стала стремительно подниматься вверх: фирма обслуживала нацистские партейтаги, летние лагеря и другие многолюдные сборища. Да, конечно, бабушка горюет о том, что ее дочь Нелла лишилась мужа и ее горячо любимый внук Мартин растет без отца. Но по своей классовой сути она принадлежит к тем, кто содействовал утверждению фашистской власти и несет свою долю ответственности за преступления. Так беспощадно-трезво подходит здесь Белль к проблеме национальной вины. Не забывает он упомянуть и о том, что безобидные рекламные стишки, которые сочинял покойный Раймунд Бах для предприятия тестя, красовались на этикетках банок с повидлом, поступавших в распоряжение вермахта; и Раймунд, и его друг Альберт немало насмотрелись на эти банки, валявшиеся на обочинах дорог войны. "Победный путь немецкой армии был усеян не только снарядами, не только развалинами и падалью, но и жестяными банками из-под повидла и мармелада [1,250].
В столкновении с Гезелером и прочими Нелла, Альберт и бабушка - заодно. Но читателю ясно, насколько они различны и по характерам, и по жизненным позициям. В романе ярко сказывается склонность Белля к тому, чтобы изображать каждого человека в его бытовом окружении, наглядно, предметно. Нелла, душевно пришибленная ранним вдовством, томящаяся в безделье, видится нам в дыму сигарет, в компании праздно болтающихся гостей. Альберт неразлучен с карандашом и блокнотом - рисование для него не только профессия, но и главное любимое дело. А бабушка столь же неразлучна со своей чековой книжкой, в которой воплощен итог ее жизни; лучше всего она себя чувствует в аляповато-роскошном ресторане, где она пичкает внука и объедается сама тяжелыми мясными блюдами, а потом, дома, шумно требует, чтобы к ней позвали врача. Грубо-прозаические подробности, сопровождающие на всем протяжении романа образ бабушки, - не причуда романиста, не дань натурализму: эти подробности по-своему необходимы как элемент социально-психологической характеристики.
В ряду персонажей романа есть лицо, оказавшееся там как бы случайно: это Глум. Возможно, что этот добродушный старик, уроженец одной из национальных окраин Сибири, испытавший много невзгод и попавший неведомо почему в Западную Германию, призван опровергнуть россказни школьного учителя о "страшных" русских. А может быть, он должен напомнить о том, как драматично складывались людские судьбы в нашу бурную эпоху. Однако на фоне романа, где каждая подробность безукоризненно достоверна, история Глума представляется причудливой фантастической - тут сказались те, мягко говоря, приблизительные представления о России, от которых не был свободен даже такой знаток русской литературы, как Белль.
Нота религиозного сомнения в конце романа сигнализирует о тех переменных проблемах, которые беспокоили писателя на протяжении всей жизни. Религия была для Белля понятием не догматическим, а скорее этическим. Он не перекладывал на силы небесные ответственность за то, что творится на Земле. И, с другой стороны, он судил очень независимо и критически о католическом духовенстве ФРГ.
В романе автор показал живучесть фашизма, его заметные, ощутимые следы в послевоенном западногерманском обществе.
В романе "Дом без хозяина" нет описания военных событий, но в воспоминаниях героев прослеживаются все ужасы войны. Вильма рожала Генриха, когда на город падали бомбы. Рожала в бомбоубежище, на грязных нарах, "самой хорошей и хладнокровной повитухой оказалась четырнадцатилетняя девочка". Мужчины уходили на войну, а их жены приезжали к ним в казармы. На домах вывешивали плакаты: "Сдается комната". "Здесь, в этих комнатах, были зачаты первоклассники 1946 года, худенькие, рахитичные дети войны, которые будут спрашивать у учителя: "Разве небо - это черный рынок, где все есть?" И больше женщины не видели своих мужей, получая только извещения о смерти. Нелла очень любила своего мужа Раймунда, они с ним строили планы на будущее, но "является какое - то ничтожество и посылает твоего мужа на верную смерть. Три миллиона, четыре миллиона союзов разрушено войной". Погиб Раймунд, но мечты Неллы тоже погибли вместе с ним, мечты о жизни, которая не прожита и не будет прожита". Нелла потому и панически боится выйти еще раз замуж за Альберта, чтобы вновь не оказаться вдовой.
Дети тоже чувствуют на своих плечах тяжесть послевоенных забот: у многих отцы не вернулись с войны, матерям трудно прокормить себя и ребенка, хочется мужской ласки и поэтому они сожительствуют с уцелевшими мужчинами. Генрих Брилан с пяти лет рано по утрам ходит на черный рынок за покупками, рано научился сам вести хозяйство в доме, распределять деньги. Генрих рано начинает чувствовать себя мужчиной, у него почти не было детства. Сам почти ребенок, он ухаживает за младшей сестренкой, высчитывает, где бы найти деньги, чтоб мать смогла вставить себе зубы. И ведь таких детей без детства было миллионы.
Раймунд Бах, - поэт, больше всего ненавидел войну, но пошел воевать, хотя отец Неллы мог спасти его от войны, так как имел связи. Почему же он пошел на фронт? Нелла считает, что он просто хотел умереть. Да наверно, так оно и было. За четыре года он ничего не написал, что могло бы его порадовать, его стихи печатали нацистские газеты, он опустился и отупел, " в нем убили душу, опустошили". На мармеладной фабрике Раймунд писал стихи для рекламы и на фронте ему везде встречались эти баночки с его стихами. Конечно, поэтому не очень приятно натыкаться на рекламные лозунги. "Таков, значит, мой вклад в войну против войны", - сказал Раймун. Через две недели он погиб, но "даже дорога к смерти была для него усеяна банками из-под мармелада". Как, наверное, тяжело и невыносимо было видеть поэту своего творчества - рекламные стихи. В его смерти виновата война, она опустошила его, он не знал, о чем писать.
Альберт вспоминает, как его и Раймунда избивали в каземате три дня, в этом же каземате убивали евреев, а теперь там выращивают шампиньоны. Альберт повел в каземат Мартина и сказал: "Запомни, здесь били твоего отца, топтали его сапогами и меня здесь били: запомни это навсегда!" Альберт говорит мальчику, что нет ничего ужаснее наци, а в школе их считали не столь уж страшными, в школе самым ужасным грехом считали безнравственность. Автор показывает, что со временем ужасы войны отходят на задний план, вернее, люди, которые не были на войне, хотят, чтобы дети меньше знали о войне. Но дети должны знать, что нет ничего ужаснее войны, которая уносит миллионы человеческих жизней, надежд. Дети должны знать и помнить как погибли их отцы, деды. Дети должны все это знать, чтобы не дать повториться такому кошмару опять!
Бабушка постоянно устраивает Мартину уроки, спрашивая, кто убил его отца, когда, где. Этим она старается поддерживать в мальчике ненависть к убийце его отца. Но Мартин абсолютно ничего не чувствует к Гезелеру.
Нелла знакомится с этим Гезелером, хочет отомстить ему, но он вызывает у нее только скуку. Гезелер вернулся живым с войны, но он старается забыть о своем участии в войне, теперь он читает лекции о Раймунде Бахе, о человеке, которого он сам же и послал на смерть. Нелла говорит ему: "Я бы ненавидела вас, если бы со смертью мужа не оборвалась и моя жизнь. Я хочу одного - жить его ненавистью. Ведь если бы он знал вас в те годы или теперь, он просто дал бы вам пощечину. А должна продолжить его дело, поступать и думать так, как он учил меня, - хлестать по щекам людей, которые забыли войну, но как слюнявые гимназисты с трепетом произносят имена генералов".
Но и Гезелер, и Шурбигель, бывшие во время войны на стороне нацистов, теперь притихли, выступают с лекциями о современной литературе. В образах этих персонажей показана живучесть фашизма. [/sms]
