Описания революционных расстрелов в романе "Тихий Дон"
В брошюре «Бабичевы и другие» [вып. № 12 серии «Генеалогия и семейная история Донского казачества»] приведен список донских офицеров, погибших в 1914 г. Их там - 41. В вып. №48 аналогичный материал по 1915 г. В списке 124 офицера и дополнение по 1914 году - 7 офицеров. На основании этого можно предположить, что общие потери офицеров за всю 1 -ю мировую войну не превышают 250 человек.
Сравним эту цифру с уничтоженными полутора тысячами офицеров только в первые 4 месяца советской власти. Помимо командного состава несли потери, да еще какие, и другие слои населения. Как же все это отражено в романе?
«Подле станции Калмыков круто повернулся, плюнул в лицо Бунчуку.
- Подлец!.. Бунчук, уклонившись от плевка, взмахом поднял брови, долго сжимал левой рукой кисть правой, порывавшейся скользнуть в карман.
- Иди!.. - насилу выговорил он.
Калмыков пошел, безобразно ругаясь, выплевывая грязные сгустки слов.
- Ты предатель! Изменник! ты поплатишься за это! - выкрикивал он, часто останавливаясь, наступая на Бунчука.
- Иди!Прошу... - всякий раз уговаривал тот.
И Калмыков, сжимая кулаки, снова срывался с места, шел толчками, как запаленная лошадь. Они подошли к водокачке. Скрипя зубами, Калмыков кричал:
- Вы не партия. А банда гнусных подонков общества! Кто вами руководит! -немецкий главный штаб! Больше-ви-ки... х-х-ха!Хамы! Продали Родину!.. Я бы всех вас на одной перекладине... О-о-о-о!Время придет!.. Ваш этот Ленин не за 30 немецких марок продал Россию?! Хапнул миллиончик - и скрылся... каторжанин!
- Становись к стенке! - протяжно, заикаясь, крикнул Бунчук» [кн. 2, ч. 4, гл. XVII].
«На предложение арестовать офицеров казаки ответили отказом. За всю дорогу потеряли лишь одного офицера - полкового адъютанта Чирковского, которого приговорили к смерти сами казаки, а привели в исполнение приговор Чубатый и какой-то красногвардеец-матрос.
Перед вечером 17 декабря на станции Синелъниково казаки вытащили адъютанта из вагона.
- Этот самый продавал казаков? - весело спросил вооруженный маузером и японской винтовкой щербатый матрос-черноморец.
- Ты думал - мы обознались? Нет, мы не промахнулись, его вытянули! - задыхаясь, говорил Чубатый.
Адъютант, молодой подъесаул, затравленно озирался, гладил волосы потной ладонью и не чувствовал ни холода, жегшего лицо, ни боли от удара прикладом. Чубатый и матрос немного отвели его от вагона.
- Через таких вот чертей и бунтуются люди, и революция взыграла через таких... У-у-у, ты, коханыймой, не трясись, а то осыпешься, - пришептывал Чубатый и, сняв фуражку, перекрестился. -Держись, господин подъесаул!
- Приготовился? - играя маузером и шалой белозубой улыбкой, спросил Чубатого матрос.
- Готов!
Чубатый еще раз перекрестился, искоса глянул, как матрос, отставив ногу, поднимает маузер и сосредоточенно жмурит глаз, - и, сурово улыбаясь, выстрелил первым» [кн. 2, ч. 4, гл. XXI].
Всего ничего, два расстрела.
1-й - явная сволочь. Причем, сколько выдержки и терпения проявил Бунчук («Иди!Прошу...»). И только, когда оскорбили самое святое - вождя, наступило возмездие (разумеется, справедливое).
Со 2-м также все в порядке. Приговорен своими же однополчанами. Предваряет это событие фраза («На предложение арестовать офицеров казаки ответили отказом»).
В дальнейшем встречаем описание Революционных трибуналов, где автор проявляет максимальное уважение к этой «трудной, но столь необходимой» работе:
«В марте Бунчук послан на работу в Революционный трибунал при Донском ревкоме. Высокий, тусклоглазый, испитой от работы и бессонных ночей председатель отвел его к окну своей комнаты, сказал поглаживая ручные часы (он спешил на заседание):
- С какого года в партии?Ага, дельно. Так вот, ты будешь у нас комендантом. Прошлой ночью мы отправили в «штабДухонина» своего коменданта... за взятку. Был форменный садист, безобразник, сволочь, - таких нам не надо. Это работа грязная, но нужно и в ней сохранить целеньким сознание своей ответственности перед партией, и ты только пойми меня, как надо... - нажал он на эту фразу, - человечность сохранить. Мы по необходимости физически уничтожаем контрреволюционеров, но делать из этого цирк нельзя. Ты понимаешь меня? Ну, и хорошо. Иди, принимай дела.
И в ту же ночь Бунчук с командой красногвардейцев в шестнадцать человек расстрелял в полночь за городом, на третьей версте, пятерых приговоренных к расстрелу. Из них было двое казаков Гниловской станицы, остальные - жители Ростова.
Почти ежедневно в полночь вывозили за город на грузовом автомобиле приговоренных, наспех рыли им ямы, причем в работе участвовали и смертники, и часть красногвардейцев. Бунчук строил красногвардейцев, ронял чугунно-глухие слова:
- По врагам революции... - и взмахивал наганом, - пли!
За неделю он высох и почернел, словно землей подернулся».
«Усталорассматривая свои ладони, сказал:
- Истреблять человеческую пакость - грязное дело. Расстреливать, видишь ли, вредно для здоровья и души... Ишь ты... - в первый раз в присутствии Анны он безобразно выругался. - На грязную работу идут либо дураки и звери, либо фанатики. Так, что ли? Всем хочется ходить в цветущем саду, но ведь - черт их побери! - прежде, чем садить цветики и деревца, надо грязь очистить! Удобрить надо! Руки надо измазать! - повышал он голос, несмотря на то что Анна, отвернувшись, молчала. - Грязь надо уничтожать, а этим делом брезгуют!., -уже кричал Бунчук, грохая кулаком по столу, часто мигая налитыми кровью глазами.
В комнату заглянула мать Анны, и он, опомнившись, заговорил тише:
-Я не уйду с этой работы! Тут я вижу, ощутимо чувствую, что приношу пользу! Сгребаю нечисть! Удобряю землю, чтоб тучней была! Плодовитей! Когда-нибудь по ней будут ходить счастливые люди... Может, сын мой будет ходить, какого нет... - Он засмеялся скрипуче и невесело. - Сколько я расстрелял этих гадов... клещей... Клещ - это насекомое такое, в тело въедается... С десяток вот этими руками убил... Бунчук вытянул вперед сжатые, черноволосые, как у коршуна когтистые, руки: роняя их на колени, шепотом сказал: - И вообще к черту! Гореть так, чтобы искры летели, а чадить нечего... Только я, правда, устал... Еще немного, и уйду на фронт... ты права...
Анна, молча слушавшая его, тихо сказала:
- Уходи на фронт или на какую иную работу... Уходи, Илья, иначе ты... свихнешься.
Бунчук повернулся к ней спиной, побарабанил в окно.
- Нет, я крепкий... Ты не думай, что есть люди из железа. Все мы из одного материала литы... В жизни нет таких, которые не боятся на войне, и таких, кто бы, убивая людей, не носил... не был нравственно исцарапанным. Но не о тех, с погончиками, болит сердце... Те - сознательные люди, как и мы с тобой. А вот вчера пришлось в числе девяти расстреливать трех казаков... тружеников... - Одного начал развязывать... - Голос Бунчука становился глуше, невнятней, словно отходил он все дальше и дальше. - Тронул его руку, а она, как подошва... черствая... Проросла сплошными мозолями... Черная ладонь, порезалась... вся в ссадинах... в буграх... Ну я пойду, -резко оборвал он рассказ и незаметно для Анны потер горло, затянутое, как волосяным арканом, жесткой спазмой.
Он обулся, выпил стакан молока, пошел. В коридоре его догнала Анна. Долго держала его тяжелую руку в своих руках, потом прижала ее к пылающей щеке и выбежала во двор» [кн. 2, ч. 5, гл. XX].
Кстати, все это неплохо смотрится в сравнении с описанием расстрела подтелковцев:
«Отвратительная картина уничтожения, крики и хрипы умирающих, рев тех, кто дожидался очереди, - все это безмерно жуткое, потрясающее зрелище разогнало людей. Остались лишь фронтовики, вдоволь видевшие смерть, да старики из наиболее остервенелых» [кн. 2, ч. 5, гл. XXX].
