Статья Виктора Севского «Семь расстрелянных», использованная в романе "Тихий Дон"
Описания этих расстрелов сохранились, предлагается статья Виктора Севского «Семь расстрелянных» [Донская волна, № 1, с. 8-10,10 июня 1918 г.}:
«12 февраля в Новочеркасск вошел войсковой старшина Голубов с мятежными казаками. В зале судебной палаты его ожидал войсковой круг с атаманом Назаровым. С. шумом открыл Голубов дверь, вошел в зал, лохматый, в полушубке без погон. «В России творится великая социальная революция, а вы разговоры разговариваете», - закричал он на носителей высшей власти на Дону.
Круг встал и остался сидеть один атаман Назаров. Не встал бы еще и председатель круга Е.А. Волошинов, но ему хотелось из-за сотен голов разглядеть виновника шума.
«Не кричите», - спокойно сказал Назаров Голубову. «Кто вы?»
«Я - товарищ Голубов. А вы кто?» - закричал Голубов, приближаясь к атаману.
«А я - войсковой атаман Войска Донского». «Самозванец, кто вас выбрал?»
«Пять раз выбирало меня Войско Донское, пять раз я отказывался, но принял власть, как тяжелое бремя».
«Арестовать, арестовать», - кричал в исступлении Голубов.
К атаману бросились молодые безусые казаки, сторонники Голубова. Они сорвали с атамана генеральские погоны и схватили его за локти, «Волошинова, Волошинова держите», - закричали они, увидя председателя круга.
Арестованных повели через зал, дали им их пальто и повели на гауптвахту. На улице грянул оркестр и проводил избранников вольного Дона бравурным маршем на гауптвахту. Здесь сам Голубов нашел темную сырую камеру для председателя круга и запер ее громадным замком. Назарова втолкнули в пустую, но светлую камеру. Они были первыми пленниками советской революции в Новочеркасске. Атаман Назаров заснул на столе, положив под голову подножку табурета, а Волошинов долго ходил по темной сырой камере, сжимая голову от невыносимой боли в висках.
Прошла первая ночь... Утром и поздним вечером на следующий день уже не казаки Голубова, а красная гвардия и матросы вели на гауптвахту десятки арестованных. Привели архиерея Митрофания и бросили его в одну камеру с атаманом Назаровым. Привели боевых генералов Усачева, Груднева, Исаева, полковника Грузинова, десятки войсковых старшин, есаулов, хорунжих. Вели китайцев-партизан из отряда китайца-сотника Хоперского.
В камеру Назарова толпой ворвалась красная гвардия и издевалась над пленным атаманом. Тянулись к нему жадными к крови руками, плевали, ругались. «Сегодня мы попьем твоей крови, сегодня мы из тебя вытянем жилы».
Терпел, молчал пленный атаман. Ночью снова спал атаман на столе с головой на табурете. Спал вместе с архиереем дряхлым и немощным. Никто не заботился о пище для пленников. Ее приносили родные пленников, но из пищи лучшие куски доставались страже, которую также не кормили. На третий день пришел Голубов и распорядился перевести атамана Назарова в комнату Волошинова. «В камере Назарова слишком много света».
Сидели вместе избранники вольного Дона. Назаров шутил, смеялся и у стражи спрашивал: «Ермака и Платова еще не снесли с пьедесталов? Напрасно, напрасно. Вам бы Емельяна Пугачева на площади поставить».
Казаки конфузливо улыбались. Волошинов, рожденный быть композитором, нт, был невесел и читал Мусоргского. В темную камеру заглядывала красная гвардия, нащупывала во мраке свечей атамана и глумилась над ним. Волошинову говорили: «А ты - хороший человек». Назаров твердо сносил пытки и только потом, когда оставался вдвоем с Волошиновым, говорил: «Лучше смерть, чем хамство».
Его водили на допрос к Подтелкову, к совету пяти:
- Зачем вы проливали кровь?
- Я крови не проливал.
- Зачем затевали гражданскую войну?
- Я не затевал Гражданскую войну. Допрашивали вяло, нехотя, соблюдая формальность.
17-го февраля Назаров гулял по двору гауптвахты, был хороший зимний вечер. Назаров вернулся в камеру, бодрый, веселый. Поздоровался с родными Волошинова и бросил им: «Заслужил доверие, гуляю без конвоя». Смеялся и Волошинов: «Завтра меня будут допрашивать. Очередь доходит до войсковых старшин. Генералов и полковников уже допросили».
Поздно вечером попрощались родные с Волошиновым. А около полночи на гауптвахту принесли приказ о переводе семи арестованных в тюрьму. Приказ был написан поперек листа. «Ведь нас поведут на расстрел. Ведь здесь обычай установился: если поперек листа - смерть, вдоль листа - тюрьма».
Арестованные успокаивали Волошинова, как казаки - стража его родных: «Атаману Назарову - вечная каторга, а Волошинову - три года тюрьмы».
В полночь 22 красногвардейца и 3 казака вывели из гауптвахты семерых: атамана Назарова, Волошинова, генералов Усачева, Груднева, Исаева, полковника Ротта и войскового старшину Тарарина. Повели длинной дорогой к тюрьме. Был туман, ноги скользили по грязи, чуть покрытой снегом. Прошли последний домик на окраине и повернули с тропинки, что ведет к тюрьме. Повели на ростовский тракт.
«Куда вы ведете?» - крикнули арестованные.
- «Вестимо куда...»
И щелкнули затворами ружей. Готовились к страшному делу и суетились без толку. Атаман Назаров крикнул: «Я сам буду командовать, вы и убить-то не умеете».
Спокойствие обреченных на смерть испугало начальника конвоя. Он в испуге прилег под кустом, а потом, когда свершилось, почти без памяти убежал в город.
«Раз, два, три», - скомандовал атаман, выстроив в ряд своих спутников по тернистому пути. «Сволочи, пли!» - крикнул он в темноту.
Грянул залп, и все упали, Убийцы бросились к трупам и няли с них все, кроме белья. А один из убитых - генерал Усачев был раздет даже донага. Свернувши узелками одежду убитых, убийцы ушли.
Прошло полтора часа. На месте казни зашевелился Волошинов. Он был жив, у него было прострелено бедро, исколота штыком левая рука. Томила жажда, окликнул трупы. Молчат его спутники, заснули мертвым сном. Раненый пополз наугад в город. Полз, стеная от боли, томимый жаждой. Прополз 40 шагов и нащупал калитку. Открыл ее, дополз, ощупывая землю до ступенек и по ним взобрался на крыльцо. Постучал в дверь. Дверь не скоро открыла женщина. Пусть будет презренно ее имя - Парапонова.
«Кто там?» - «Я Волошинов. У меня рана в боку, дайте мне воды».
«Нет у меня воды». - «Прикройте меня, мне холодно, я в одном белье».
«Нечем мне тебя прикрывать». - «Позовите моих родных, я прощусь с ними».
«Не буду я звать никого». И захлопнула дверь.
«Хоть карандаш и бумагу дайте. Я напишу последнее прости семье. Детей моих пожалейте».
Молчала Парапонова, кричала ее невестка. Волошинов изнемогал от жажды. Женщины ушли куда-то... Собрался народ, глазели бабы на мученика, ругались мужики.
«Идут», - сказала, наконец, воротившаяся Парапонова.
Волошинов закрыл руками глаза, быть может, почувствовал близость убийц, быть может, не хотел испугать родных, которых ждал, бледной краской своего лица, мукой в глазах. А по околице около дома скакали на лошадях три казака-палача. Их звали на каждый расстрел. Были они мастера своего дела. Пусть казаки сохранят их имена: Никулин Петр, Абрамов Василий, Пшеничнов. Никулин размахивал шашкой, давил народ лошадью. «Где он?» - «На крыльце».
Палачи соскочили с коней. Никулин взбежал на ступеньки. Сбросил с плеча винтовку и стал ее заряжать. «Прими руки!» - крикнул он Волошинову.
Волошинов беспомощно бросил руки на грудь. Никулин почти в упор выстрелил в правую грудь. Волошинов вздрогнул. Никулин схватил его за ноги и потащил по ступенькам. Голова билась о ступеньки, на лицо налипала грязь. Мученика тащили на место казни семи. За ним шла толпа любопытных. Бросили около трупов седьмого и ушли палачи. Праздные остались, глазели на трупы. Волошинов снова шевельнулся. Он был еще жив. Кто-то побежал сообщить в милицию. Через час пришли трое рабочих завода Фаслера. Рабочий Карсавин в упор выстрелил Волошинову в глаз. Расползся затылок, упал в глазную впадину глаз. Мученик умер.
Не скоро сказали жене мученика об участи ее мужа, а когда сказали, она бросилась к месту казни, стала хлопотать о погребении. «Разве эта сволочь еще не погребена?» - удивились комиссары, когда увидели его вдову, хлопотавшую о погребении. Драгиль отвез трупы казненных в больницу. Голова Волошинова билась о задок дрог. Судьба добивала мученика.
Скорбная вдова приходила к женщине, русской женщине Парапоновой. Ту, верно, сперва терзала совесть. У нее отнимался язык, она была у исповеди. Но потом оправилась, и бог покинул ее душу. Волошиновой она сказала: «Ваш муж мне кровью провонял крыльцо».
История бережет только факты. Слезы вдов, матерей и детей текут мимо нее. Волошинова, автора нежных романсов, нта минорных тонов, судьба заставила быть донским атаманом на заре революции, заставила умереть председателем донского парламента на закате революции, огненном и кровавом».
