Статья Севского «Казачий Иван Царевич» об А.М. Каледине

В головах мечтателей на тихом Дону давно жила наде­жда, что когда-нибудь на Дон, в степи ковыльные, перелес­ки росистые придет свой, донской Иван Царевич и разбудит дремлющее казачество.

Жил этой мечтой и молодой учитель истории Митрофан Богаевский. На первом круге казачьем в прошлом мае он увидел в ложе театра, где шумел майдан казачий, тихого генерала и под белым крестом на груди его услы­хал биение казачьего сердца. Почуял в нем Митрофан Бо­гаевский Ивана Царевича и радостно приветствовал Ка­ледина.

Близкие спрашивали после у неистового Митрофана, почему он так восторженно приветствовал генерала Кале­дина. Богаевский пожимал плечами и говорил не раз: «Я сердцем его почуял. Это родилось у меня мгновенно, едва я взглянул в ложу, где тихо в тени сидел Алексей Мак­симович». Значительно позже Богаевский говорил: «Он мне отца заменил. С ним мне тепло». Всем было тепло око­ло Каледина. Враги уезжали из Новочеркасска друзьями, калединцами уезжали даже ненавистники тишайшего ата­мана.

Алексей Максимович Каледин сошел в могилу с именем донского Алексея Тишайшего, а пришел на Дон с именем донского Гинденбурга. Казаки, любившие не только Кале­дина, но и его славу, находили в Каледине сходство с Гинденбургом даже во внешней замкнутости первого атама­на Войска Донского. «И, как Гинденбург - никогда не смеется».

Казачество знало Степана Разина. В нем отразились его душа, вольная, буйная. Это был темперамент казачий.

Казачество знало Якова Петровича Бакланова. Герой Кавказа слоноподобный Бакланов, в нем нашла отраже­ние сила донская. Ведь Бакланов не мог завести часов, что­бы не испортить механизм, пружину перекручивал, и часы за него заводил денщик

Знало казачество удальцов, силачей. Каледин показал казачество с иной стороны. Не было казаков-стратегов и Каледин первый из них. Вот почему казачество за Луцкий прорыв звало Каледина донским Гинденбургом. «И, как Гинденбург - никогда не смеется».

В самом деле, Алексей Максимович редко улыбался. Су­хощавый и немного горбившийся, с головой, спрятанной в плечах, с уныло повисшими усами, со всегда прищурен­ными глазами под нависшими густо бровями - некраси­вый, пожалуй, но в то же время привлекавший к себе с пер­вой встречи, Алексей Максимович был из «Вишневого сада» русского барства, хотя и родился в бедной семье казачьего офицера в станице Усть-Хоперской.

Был некрасив, не блистал красноречием, говорил мед­ленно, с паузами после каждого слова и в то же время - слушать его хотелось, чтобы подольше звучали в ушах эти спокойные, веские слова, какие всегда произносил Алек­сей Максимович.

Спокойствие - едва ли не самая основная черта в ха­рактере Каледина. «Судите с холодной головой», - гово­рил он старикам круга не раз, когда вверял им даже свою голову. Боевые генералы, виды видавшие, говорили о Ка­ледине: «Он не только был командующим армией, он сам у себя был начальником штаба».

Когда я смотрел на генерала Каледина в Новочеркасске на исторических заседаниях первого Войскового Круга, мне он казался японцем. Во время Русско-японской войны мы привыкли видеть портреты японских генералов: Ойямы, Ноги. Маленькие, коренастые, будто бы в землю вросли. И мне вспомнилась беседа одного из заграничных кор­респондентов с Ойямой во время одного из ответствен­ных и решающий кампанию сражений. Ойяму корреспон­дент нашел у реки с удочкой в руках. «Генерал, неужели вы можете удить рыбу, когда там такой бой?» Ойяма улыбнул­ся уголками губ: «А что же мне делать? Я дал план, они должны его выполнить. Когда зовут генерала, значит, дело плохо».

Каледин - не Суворов, не Скобелев и не Бакланов. В нем много от японского генерала.

Один из казачьих офицеров рассказывал мне о докладе Каледина Ставке по поводу операций под Луцком, знаме­нитого Луцкого прорыва, давшего Каледину боевое имя. Громадный доклад поражал знанием военного дела, дета­лями местности. Все было предусмотрено, все взвешено, все вычислено - и тогда только «с холодной головой» Ка­ледин бросил свою 8-ю армию в бой. Но в то же время Ка­един не был тем генералом, у которого «первая колонна 1арширует туда, вторая колонна - сюда», а сам генерал идит за 100 верст от армии.

Командуя в начале войны 14-й кавалерийской дивизий, он был ранен и тяжело. Врачи опасались за его жизнь, о Каледин поправился и снова вернулся в армию. Быть ожет, только в бровях седины прибавилось, да около губ егли тяжелые складки.

Из армии Каледин ушел при генерале Брусилове, веровном главнокомандующем. Пришел в армию пресловуш приказ «№ 1», армии коснулось разложение. Появились генералы - «старые революционеры» и «социалисты от инфантерии и кавалерии». Каледин не захотел кланять­ся комитетам и тихо ушел из армии.

И только в августе во время «мятежа» обмолвился кругу, что ушел из-за Брусилова, который, по его мнению, черес­чур опустил поводья армии. Но и то сказал мимоходом, когда, как на духу, исповедовался кругу. Тогда же сказал, что даже для военного министра Гучкова, его отставка явилась неожиданной.

Из армии Каледин поехал на Дон, успокоенный за судь­бу своей 8-й армии, которую сдал Корнилову. В Новочер­касск Каледин приехал во дни 1-го войскового круга. И только появился на круге, как его обласкали овациями.

Только что разбудил Митрофан Богаевский дремавшее два века казачество, и оно жадно потянулось к своему Ива­ну Царевичу. Каледин приветствовал круг, сказал несколь­ко слов, но судьба его была уже решена. 17 июня 1917 года Алексея Максимовича позвали на круг - в театр и здесь на подмостках летнего театра начался первый акт трагедии Каледина и, пожалуй, трагедии всего Дона.

Каледину вручили пернач атамана Войска Донского. И будущий «гроза революции», «генерал контрреволю­ции» и «враг народа» низко склонил голову и тихо сказал: «Слушаю приказ Войскового Круга и низко кланяюсь ему.

Только во внимание к выборному началу принял я этот почетный и тяжелый пост. В течение последнего месяца, беседуя со многими лицами, я слышал ото всех одно поже­лание: чтобы поскорее были созданы условия для спокой­ной жизни, чтобы труд всех и каждого приносил бы пользу всей стране, чтобы свобода личности была действительно, а не только на бумаге, ограждена от всех посягательств. Этим вопросом придется заняться в первую очередь. Не опускайте руки перед насильниками».

Итак, первое слово Каледина, «атамана контрреволю­ции», было о спокойной жизни, о свободе личности. Дон истосковался уже тогда по порядку. Случайные люди сиде­ли в комитетах и ставили вверх дном весь быт, весь уклад жизни, такой своеобразный. И старики потянулись к Кале­дину. Слышал я первые слова Каледина в передаче стари­ка-казака в далекой станице. «Подходим это мы к Алексею Максимовичу и говорим ему - Ты уж нас держи во! - и кулак зажатый показываем. А он, Гинденбург-то наш, ни­когда не смеется, а тут улыбнулся и говорит - не беспо­койтесь. И уехали мы спокойные. Он не распустит во­жжей».

Товарищем атамана того же 17 июня круг избрал Митрофана Богаевского. Красноречивое дополнение к молча­ливому Каледину. Сбылась мечта Богаевского. Он воскре­сил казачью сказку, нашел Ивана Царевича. Воевал Иван Царевич, отвык от казачьего быта, он, Митрофан Богаев­ский, укажет ему путь и тропочки, по которым ходило ка­зачество два века назад. Жило по вольной волюшке.

Богаевский поклонился кругу и сказал немного, но что сразу создало ему имя «подозрительного по революции»: «Я всегда был верным сыном России, неотделимой частью которого является Тихий Дон. Я всегда придерживался прогрессивных взглядов, но был врагом партийных хому­тов». Вся Россия в то время была в партийном хомуте, а Бо­гаевский дерзнул сказать роковое - «без хомутов».

В Новочеркасске знойным днем 18 июня на Соборной площади, которую стережет громадный бронзовый Ермак, покоритель Сибири, воскресала седая старина, воскреса­ли допетровские обычаи. Войско Донское на параде обра­тилось с приказом-грамотой к атаману Каледину.

«Грамота от 1 -го войскового круга всею Великого Вой­ска Донского избранному вольными голосами войсковому атаману нашему природному казаку генералу и георгиев­скому кавалеру Алексею Максимовичу Каледину. По праву древней обыкновенности избрания войсковых атаманов, нарушенного волею царя Петра I в лето 1709-е и ныне восстановленного, избрали мы тебя нашим войсковым атаманом. Подтверждая сию грамотою нашу волю, вру­чаем тебе знаки атаманской власти и поручаем управ­ление великим войском Донским в полном единении с чле­нами войскового правительства, избранными также вольными голосами войскового круга. Руководством к за­конному управлению в войске нашем должны служить тебе, наш атаман, постановления, утвержденные вой­сковым кругом, в соответствии с общегосударственны­ми законами».

После грамоты, которую читал самый голосистый де­путат крута Дувакин, говорил Богаевский: «Войско Дон­ское постановило считать тебя своим атаманом».

Грамота, написанная по обычаям древней обыкновен­ности, старое «ты» вместо «вы», старые казачьи знамена, бунчуки и пернач, вынесенные из музея для первого пара­да. Таков был реквизит воскресенья 18 июня в Новочер­касске. Наглядное обучение истории.

Это Митрофан Богаевский шелестом старых закопчен­ных в боях знамен хотел заглушить шумный говор всерос­сийского митинга, шорохом пожелтевших страниц ста­рой казачьей истории отпугнуть новые слова, витавшие и над Новочеркасском, новые и,чужие слова: «Контрреволю­ция, декларация, федерация».

Под сенью старых, изорванных в боях знамен, на Со­борной площади в городе Платова стоял сутуловатый уг­рюмый Каледин и грустно улыбался в знойный день июня. С перначом в руках обходил редкие ряды казачьих полков, а за.ним шел Митрофан Богаевский. До вечера не затихало в Новочеркасске «ура» первым избранникам Дона.

Сказка воскресла. Город Платова стал городом Каледи­на, городом стройных тополей и нежных акаций.

А для Троцкого - русским Версалем, русской Вандеей.

Статья Севского «Казачий Иван Царевич» об А.М. Каледине