Рассказ. А. Довженко: Мать
И хоть много суждено нам незабываемых утрат, хоть легче было очам прочесть об отрадном в трудах и грохоте сражений,- прочитаем о Марии Стоян.
Кто среди вражеских трупов бежит но селу, а село догорает? Кто стонет? Чье сердце трепещет в груди, словно выпрыгнуть хочет вперед?
То Василь с автоматом и бомбами, Марии Стоянихи сын. Кто мертвый висит возле печи под небом?
Мать.
Бежит Василь, весь промокший от долгого боя, бежит взволнованный, тревожный. Как он сражался перед родным селом! Разведчиком был, громил точки, разнес гранатой дзот, что когда-то был дядьковой хатой. Дрогнул враг, погнали. Пробежал Василий все село, все то, что недавно было селом. Две сотни пожарищ, сожженные сады, черепье, ямы и множество застывшего врага в грязи и крови.
- Мамо, где вы? Это я, Василь, живой! Ивана убили, мамо, а я живой... Я убил их, мамо, сотни две... Где вы?
Подбежал Василь ко двору. Здесь был двор под самой горой.
- Мамо, матушка моя, где вы? Родная моя, что ж не встречаете меня? Что не слышу я вашего тихого голоса? Где вы, голубка, мамонька моя седая?
Остановился Василь у хаты, а хаты нет. Василь во двор -нет двора. В сад - нет сада. Только одна старая груша, а на груше мать.
О, смутный час!..
Когда она была еще жива и хата была цела на краю села, зимой, в лютую пургу, однажды в полночь кто-то постучался в дверь. - Кто здесь?
Тетушка, пустите, погибаем! Кто вы, голубчики? Откуда вы, какие? Мы русские, тетушка. Свои мы. Летчики! Упали мы. Господи, сыночки! Идите скорей. Я дверь закрою... Не увидал бы кто? Немцев же полно. Вошли обнявшись в хату двое калек. Упали на пол, заснули, словно провалившись в сон, и проспали больше суток. Думала, померли.
Уже и ноги обмывала им горячей водой и печку натопила, разогревала раза три еду - спят. И плакала ночью и днем, вспоминая сыновей своих Ивана и Василия. Кто их накормит, кто пригреет в лихую годину? Где они? Может, лежат уже где-то среди снежного поля и метели шевелят их буйные чубы или висят на виселицах в фашистской неволе и вороны клюют им очи на морозе. И никто не взглянет, не спросит, не заплачет!.. Такое множество смертей вокруг. Дети, дети...
Степан Пшеницын и Костя Рябов были оба с Урала. Они принадлежали к той породе русского юношества, которая долгие годы будет предметом изучения и глубочайшего удивления историков великой человеческой драмы. Заросшие, опаленные холодными ветрами и невзгодами жизни, они грозно стонали во сне, тяжело дыша. Война волновала их спящие души, война...
Они были простые уральские юноши, в меру грамотные, честные, работящие, комсомольцы из хороших рабочих семей. К войне они не стремились, но, по доброму русскому обычаю, не плакали и не прятались от нее. Они пошли на фронт добровольцами, чтобы скорее добраться до врага и уничтожить его.
Летчиками они стали быстро и так же легко, как могли бы стать подводниками или снайперами. Природа наделила их всем в доброй мере. И сами они были добрыми.
- Сначала, матушка, мы долго гатили фрицев тяжелыми бомбами, а потом перешли на культурно-просветительную работу. Не хотелось нам, правда, да надо - приказ.
А что ж это за работа такая? - спросила Стояниха, когда вечером как-то тихонько разговорились они в темной хате.
Разбрасывали над Украиной листовки, матушка, - сказал Пшеницын. - Чтоб знали люди правду о войне. Так это вы?.. Ох, великое дело делаете, голубчики мои,- вздохнула Стояниха.-Великое дело - добрая весть в неволе. Такая тьма кругом, так забили головы людям лукавыми фашистскими брехнями, что жить невмоготу. Порой казалось - все уже кончено, подумайте...
И тут впервые, слушая простые материнские слова на обездоленной братской земле, почувствовали Рябов и Пшеницын, какая великая миссия им выпала в жизни.
В бедной старенькой хате, в сумерках, под завывание метели и грозный гул отдаленного фронта, узнали они, как переписьвали люди эти листовки от руки, как заучивали на память каждое слово и передавали из села в село, чтоб не погасла вера. Слова правды горели во тьме, как пожары в холодные долгие ночи. Тысячи людей, утративших веру, опутанных обманами в неволе, спасли листовки от поступков отчаянных и ужасных.
Долго сидели в раздумье Пптеницын и Рябов. Потом они рассказали Стоянихе, как упали, подбитые ночью, среди леса, как поломали себе руки и ребра и головы побили, как бежали они на восток лесами, ярами, как скрывались от врагов в провальях, сугробах, оврагах, и, рассказывая, сами дивились необычайной своей силе и воле к жизни.
- Где ж это было, голубчики? спросила Стояниха, горестно всплеснув руками.
- Далеко. Километров пятьсот.
- Давно?
- Да больше месяца. Уж и кости посрастались.
И показали они матери страшные свои увечья и шрамы.
- Ой, спасите!..
- Ничего, родная. На живой кости нарастает. Мы такие люди, что все перенесем. Нам бы немного еще полежать да набраться силы, а там проберемся через фронт хоть под снегом, утешали старую Марию Стояниху неугомонные дети.
- Ну что с вами сделаешь? Вот такие и мои...
Две недели прятала Мария гостей. Стерегла хату, кормила: когда все вышло, пошла по селу просить милостыню. И никто не отказал ей и не спрашивал ни о чем, хотя каждый про себя догадывался: не пошла бы Стояниха просить для себя.
Но не судилось Марии уберечь детей. Однажды утром вдруг забушевал орудийный гул. Приближался фронт. В село вползали новые потрепанные части. Мария глянула и - в хату!
- Деточки! Идут! Немцы на пороге.
- Что за люди?
- Сыны мои.
- Брешешь!
- Не брешу, клянусь!
- Обыскать хату!
-- Не трогайте, они больные. Поломанные... Боже!
- Хальт! Ваша мать?
- Наша,- сказал Рябов.
- Врешь, комиссар! - Да за оружие. Стала мать перед детьми. Обоих закрыла.
- Не дам. Бейте меня... Не дам, людоеды!.. Голубчики! Не волчица же вас родила, а женщина, мать!.. Мои сыны!
- Зачем прятала?
- Боялась. Вы такие страшные! Ничего ведь нет на свете страшнее вас!
Ха! Правда? Ты имеешь резон, старушка. Страшнее и быть не должно! - засмеялся сучий сын. Через два часа фашисты согнали на площадь все село на очную ставку.
Поставили Пшеницына и Рябова перед народом! Глянули они на людей. Ни одного знакомого лица.
Прощай, Урал...прошептал Пшеницын, взглянув на друга.
- Прощай...
- Люди добрые, смотрите - вот же Иван и Василь! Разве не узнали? - билась Стояниха, словно чайка, об дорогу.- Скажите, это мои! Что же вы молчите? Пожалейте, разве вам не жалко? Людоньки!..
Люди плакали и, не боясь угроз, признали. Даже староста и полицейские не посмели сказать «нет». Одна только Палажка, вдова убитого партизанами начальника полиции, зловеще молчала.
- Палажка, скажи - сыны! Не то прокляну тебя на том и на этом свете,- шептала Мария Стояниха.- Помни, бог тебя спросит, Палазя...
Палажка молчала.
- Фрау Палажка, есть это сыны? - спросил немецкий комендант.
Все замерли и не сводили глаз с Палажки. Стало тихо-тихо. Комендант побагровел. Толстая его шея раздувалась, как у кобры. Он догадался про сговор.
- Ну?
- Сыны,- сказала Палажка и опустила глаза.
Тогда он ударил ее изо всей силы в правую и левую щеку. Она упала на землю, как сноп, не успев даже крикнуть, а он вдруг к летчикам.
- Ваша фамилия?
- Ой! - застонала Мария, словно ранили ее в самое сердце.
Она не сказала им своей фамилии, а они не спросили ее по глупой своей невнимательности и небрежности свалившись наземь от удара в темя, она не скоро поднялась. Но она слышала, будто сквозь сон, как звали ее Пшеницын и Рябов. Прощайте, матушка! Спасибо! С такой матерью и умереть не страшно!
Раздались выстрелы...
Они лежали на снегу обнявшись. А ее взяли под руки и пополи, избивая по дороге чем попало. Разнесли гранатами хату и повели к груше. Закружилась перед глазами груша.
Не вешайте, не срамите меня. Как же мне висеть? Я старая женщина. Дайте мне нулю, одну только пулечку, молю вас, умоляю!..
Не дали. Тогда она быстренько стала на пенечек, перекрестилась.
- Не трогайте, недолюдки. Не прикасайтесь к моей шее... Сама надела.
- Дети!..- и отделилась от земли.
Долго лежал Василь на снегу под грушей. Никто не слышал ни стонов его, ни жалоб, ни скрежета зубов. Под утро, когда от мороза окаменело его сердце и грозный орудийный гул возвестил зорю, Василь притих, словно уснув от огромной усталости. Потом, поднявшись с земли, он поцеловал холодную материнскую руку.
- Прощайте, мамо... Всю свою доброту и кротость, что подарили вы мне, и оставлю с вами возле груши, мамо.
Потом он подошел к пожарищу, поднял горсть пепла и завернул в платочек.
- Вот это, мамо, я заберу с собой, чтоб не уставали ни ноги, ни руки, ни сердце.
Проходили дорогой на запад боевые отряды.
- Боец Стони!
- Иду!
- Что за женщина висит?
- Мать.
- Мать?
- Мать, товарищи, родная моя мать...
- Рота, сто-о-ой! Шайки долой! Вперед, ма-а-арш!
Перед нею проходило войско без шапок. Величали дети материнство, направляясь в бой. Гремели орудия. Солнце снега червонило. От пушечного грома осыпало иней, и сверкающие снежинки падали с груши на материнские раскрытые очи. Кто ж не поклонится неумирающей красоте Марии Стоянихи, матери, что просила милостыню для детей чужих? Смотрите, вот она висит перед нами, возносится над родной, замерзшей землей. Руки ее маленькие и нежные, с длинными красивыми пальцами, те самые трудовые руки, что так много сотворили хлеба, и пряжи, и семян, протянулись ладонями чуть вперед.
- Нет уже, деточки, ничего. Все отдала, будьте счастливы!
Вся ее маленькая фигурка словно летела в холодной синеве, и седая голова ее, склонившаяся набок, касалась предвесенних туч. Вечная слава вашему имени, мамо Мария! Не было у вас дорогих одеяний, не душились вы парижскими духами, а душились полынью да коноплей. Не было ни шелков, ни копаных сундуков с медными замками, чтоб бежать на восток страха ради.
Не разъезжали вы по свету, по заграницам. Вам было некогда. Вы, как пчелка, были заняты и от росы до росы носили мод в советский улей, пока не отняли у вас жизнь фашистские изверги. Но заграница еще приедет к вам, приедет поглядеть на вашу печь под небом, на сухую гвоздику от дурного глаза в печурке, па памятник ваш. Весь мир поклонится вашей красоте, дорогая наша мать, славянка - украинка дорогая.
Были вы коммунисткой или нет? Был ли у вас партийный билет? Наверное, не было. Но зерно, посеянное великим сеятелем Лениным, взошло и выросло в сердце вашем.
Пусть же знает весь мир, как висели вы, мамо, на старой груше за други своя в украинском кровавом селе на Украине кровавой.
