Дмитрий Остров. Рассказ: Фронтовая ночь
Рассказ: Фронтовая ночь
Снова наступила ночь, длинная, фронтовая, с треском пулеметных очередей, с разноцветными ракетами, медленно опускающимися на землю, с неторопливыми глухими выстрелами тяжелой артиллерии.
Еще одна ночь обороны Ленинграда.
Я иду по железнодорожной насыпи и всматриваюсь в эту ночь. За насыпью, в поле, роятся шальные трассирующие пули. Они блуждают, как светляки, в темных настороженных просторах и гаснут на лету недалеко от командного пункта. Я вижу облака, темные и тяжелые, тусклые огоньки в землянках, белый искристый снег на минированных полях и багровое зарево в городе Пушкине.
Больше года назад в пушкинском сквере, рядом с памятником великому поэту, осколком фашистской бомбы был убит русский мальчик. Он лежал ничком на разворошенной бурой земле, курчавый и темноволосый, такой же, каким был Пушкин в детстве.
Рана этого мальчика была не смертельна, но он потерял много крови и умер в те минуты, когда мы покидали лицейскую площадь.
Мы подняли его с земли, и нас поразили его глаза. Они были открыты, и в них застыла горечь, и боль, и еще такое недоуменное выражение, словно он спрашивал нас о своей матери и удивлялся, почему ее нет здесь.
Бурый лист, набухший от крови, как пластырь, прилип к щеке мальчика и обезобразил его лицо.
Мы сняли этот лист и перенесли мальчика в пушкинский Лицей, чтобы танки со свастикой на броне не раздавили его.
Тогда мы уходили из Пушкина. Нам было невыразимо тяжело идти по пустынным улицам, по мокрым тротуарам, по битому оконному стеклу, которое, словно лед, хрустело и ломалось под нашими ногами.
Сейчас этот город горит, и пламя освещает его черные, обугленные деревья, на которые давно уже перестали садиться даже самые неприхотливые птицы. Вдали виднеется семафор с простреленным крылом, и семафор открыт.
Я поднял воротник шинели и боком сошел вниз к блиндажу, расположенному в самой насыпи. Вот и знакомая зеленая дверь. Знакомые лица офицеров и солдат, и все тот же простреленный и перевернутый вверх дном котелок, на котором коптит мигалка.
Моему приходу здесь всегда радовались, потому что я работал в газете и узнавал новости раньше других. Были у меня приятные известия и на этот раз.
- Ну, какие дела на фронтах, рассказывайте, не томите.
- Дела неплохие,- сказал я.- Наши зашевелились под Харьковом.
- А мы вот все еще топчемся на одном месте,- заметил капитан Акимов.
- Ничего. Мы тоже дождемся такого дня. Я думаю, он не за горами.
- Конечно, не за горами...- сказал капитан Акимов, - если у вас никто из родных не остался в плену у немцев. Почти два года разлуки и расстояние всего в километр отделяет меня от города Пушкина. А я ведь там родился и жил. Я ходил по парку, и у меня остался там сын.
Он посмотрел на меня темными глазами и, вынув из кармана кожаный бумажник, спросил:
- Сколько мы уже стоим под Ленинградом?
- Пятьсот пятьдесят семь дней,- сказал я.
- Это значит,- сказал он,- я не видел сына шестьсот двадцать четыре дня. Я вам сейчас покажу его фотографию. Говорят, таким был Пушкин в детстве.
- Нет, не надо,- сказал я.- Никаких карточек показывать не надо. Я уже полтора года боюсь смотреть фотографии детей.
