Рассказ. Владимир Павлов: взрыв
Сначала мы садимся на пустые ящики из-под тола и скручиваем по цигарке, передавая друг другу кисет. Закуриваем от трофейной немецкой зажигалки. Потом выжидательно смотрим на старшего лейтенанта Егорова. Мы прекрасно знаем, зачем вызваны в штаб. У нас уже все готово: обшиты и увязаны заряды, проверены взрыватели и кнопки неизвлекаемости, отобраны мины, наточены малые саперные лопаты.
Получен «бортпаек» - по большому шмату вареного сала и по пяти сухарей. Взвод боевого обеспечения, подрывники и наш проводник Мыкола Слупачек лежат, опираясь, как на спинки кресел, на вещмешки, в десяти шагах отсюда, вдоль лесного проселка, и ждут команды.
А старший лейтенант Егоров молчит. Такой уж у начальника диверсионной службы партизанского соединения дважды Героя Советского Союза А. Ф. Федорова обычай: перед тем как отдать приказ, помолчать и еще раз подумать. Мы с Ершовым знаем это и тоже ждем, слушаем, как шумят над головой сосны. Наконец Егоров встает и строго сводит к переносью светлые свои брови.
- Еще раз предупреждаю. Помните: мины эмзеде - это есть «тос» - техника особой секретности. Если попадут к немцам, отвечаете головой. Есть вопросы?.. Все!
...Первые пять километров до Серхова мы идем быстро и без опаски: кругом лес, к тому же в Серхове наша партизанская застава. Только Ершов иной раз забегает вперед и, прислушиваясь, пропускает мимо себя нашу коротенькую колонну.
Его чуткий, наметанный слух таежного охотника улавливает малейший посторонний звук. Как будто все в порядке: люди идут совершенно бесшумно. Но Ершов недовольно пожимает широченными плечами.
- Глуценко! -окликает он.- Ко мне!
Глуценко - огромный сутулый пулеметчик - останавливается перед командиром взвода и вытягивает по швам длинные, чуть не до земли руки.
- Слухаю, товарищ командир!
Ершов, возле которого даже Глуценко кажется не очень большим, подозрительно оглядывает его с ног до головы.
- А ну подпрыгни.
Глуценко тяжело подпрыгивает - он такой тяжелый, что кажется, сейчас произойдет землетрясение, и теперь уже все явственно слышат звонкий металлический удар.
- Ну, так и есть, - сердито заключает Ершов.- Говори, что в котелок положил?
- Да масленку ж з тютюном. Я ж ее у тряпицу увернул, а вона, бачишь ты, як грюкае!..
- «Грюкае, грюкае!..» - недовольно передразнивает Ершов и неожиданно переходит на «вы».-И как это вы, Глуценко, всегда? Нельзя же так!..
У Ершова «вы» - знак высшего неодобрения.
...Ночь застает нас далеко за Серховом, в лесу, примыкающем к железной дороге. Теперь главное действующее лицо - наш проводник Мыкола. Он должен в кромешной лесной тьме, без дороги и без тропинки, вывести нас в нужное место.
За Мыколу мы спокойны: в отличие от другого проводника, Ивана, по прозвищу Сусанин, он никогда не ошибается. Мы движемся гуськом, в затылок друг другу, поминутно ощупывая рукой впереди идущего, чтоб не отстать. С головы в хвост шепотом то и дело передаются предупреждения: «Ноги!» Это значит: на тропе - ствол упавшего дерева или колдобина со стоячей водой...
По голенищам сечет осока, под подошвами хлюпает жижа: лес заболочен. Мы идем, высоко поднимая ноги, переставляя ступни округлыми, катящими движениями с пяток на носки, чтоб случайно не хрустнуть палым гнилым сучком, не споткнуться. Раза два свирепым свистящим шепотом матюкается Ершов, когда Глуценко задевает за ветку пламегасителем пулемета, издающим мелодичный звон.
Наконец деревья начинают редеть, появляется просвет, и впереди, на темной хребтине насыпи, тускло поблескивают рельсы. Мы ложимся и застываем неподвижно. Здесь, у «железки», запрещено все: разговаривать, курить, кашлять, даже вздыхать. Может, поэтому в военном партизанском лесу железная дорога - не то что в мирное время - кажется чужой и враждебной. И обычный в этом месте запах пропитанных креозотом шпал и сернистый дух паровозного дыма раздражают обоняние...
Прежде чем минировать, пропускаем немецкий патруль. Немцы - человек двадцать пять - идут шумно, громыхают по шпалам коваными каблуками, курят, громко говорят. Мы-то понимаем: весь этот шум для поддержки духа. Они боятся, поэтому и шумят так громко. Патруль исчез за поворотом, и я шепотом распределяю людей по местам установки мин и по заставам: у линии неписаный партизанский закон отдает всю власть командиру подрывников.
Вправо и влево бесшумно расходятся по местам люди, со мной и с Кобеняком остаются только Глуценко и Мыкола. Мы отряхиваем себя руками - не дай бог занесешь на линию какую-нибудь травинку! - и осторожно, чтоб не оставить следов, лезем на насыпь. Пока я налаживаю мину, подключаю взрыватель и устанавливаю предохранитель под кнопку неизвлекаемости, Кобеняк торопливо копает яму.
Ночью и в мирное-то время выкопать яму малой саперной лопатой в утрамбованном балласте - нелегкое дело. А тут еще сначала надо осторожно, на ощупь, собрать все камешки и щепочки, которые оказались сверху, срезать лопатой верхний слой балласта и отложить в сторону, чтобы потом водворить обратно в точно таком же порядке. И только после этого можно начинать копать яму, аккуратно складывая землю на разостланную плащ-палатку...
Глуценко (на «железку» он выходит впервые), видно, побаивается. Он то и дело озирается, привстает на коленях, зачем-то роется в карманах.
- Ну що ты крутишься?! Що крутишься?.. - злым шепотом говорит Мыкола, который не терпит никаких нарушений диверсионной дисциплины во время работы на «железке».
- А скоро воны? - спрашивает Глуценко.
- Нияк не дождешься? - окончательно свирепеет Мыкола.- А ну забирай свой кулемет и геть видсиля! Почекай пид насыпью...
А нам с Кобеняком не до разговоров. Когда подрывник устанавливает мину, он должен выключиться из жизни. Забыть обо всем: о войне, о том, где он находится и как его зовут, вообще обо всем. Все его внимание, все мысли прикованы к мине - к ящику, начиненному смертью. Подрывник не может позволить себе вздохнуть, отереть пот, убить комара. В этот момент можно выстрелить у него над ухом, можно уколоть его иголкой, ударить. Подрывник не заметит, не обернется. Иначе - взрыв и гибель. Такова уж профессия подрывника-диверсанта.
Зато охрана, выставленная возле подрывника, должна все видеть и слышать за него. Наконец яма готова. Мы с Кобеняком запихиваем в нее мину и заряд. Я кладу грузик на кнопку неизвлекаемости - четырехсотграммовую шашку тола: если кто-то вздумает снять мину, грузик сдвинется, и мина взорвется. Берусь за предохранитель. Шепчу:
- Ну, пошел...
Снятие предохранителя - самое ответственное дело. Неверное движение - взрыв.
Но вот палочка предохранителя у меня в руках. Я бережно засовываю ее в карман гимнастерки. Палочку нужно принести в лагерь и показать Егорову. Это - вещественное доказательство того, что мина установлена правильно. Кобеняк быстро маскирует мину. Потом несколько раз ступает на нее ногой, обутой в немецкий сапог, чтоб оставить след,- это тоже маскировка.
Осторожно - не дай бог просыпать! - завертываем землю в плащ-палатку. Мыкола берет узел и тащит в лес - высыпать. Когда мы все собираемся в лесу, по линии снова проходят немцы: нас это не волнует. Мы глядим на патруль спокойно. В приподнятом настроении ждем рассвета. Как всегда, до смерти хочется курить.
Мы по очереди закутываемся с головой в нашу единственную плащ-палатку так, чтоб нигде и щелочки не осталось, и через минуту вылезаем оттуда потные, полузадохшиеся, пропахшие табачным дымом и вымазанные землей, но вполне довольные. Наконец наступает рассвет. Первый утренний ветерок шелестит в мелком осиннике, в котором, как оказалось, мы сидим.
Ершов на всякий случай отвел нас подальше от полотна, оставив у насыпи наблюдателей. Слева, со стороны станции, доносится тонкое покрикивание маневрового паровоза. Теперь скоро... Все поднимаются с земли, неуверенно пошевеливают плечами, переминаются с ноги на ногу, стараясь согреться. Ершов спрашивает меня, созрела ли мина. Это средняя, которая поставлена на минимальное замедление.
Я молча киваю головой: в электрохимическом замыкателе мины вместо сопротивления вставлена латунная пистолетная гильза, рассчитанная, самое большее, на полчаса. Прошло уже три. Значит, мина созрела и взорвется под первым же поездом...
Остальные три мины - две слева и одна справа - установлены на более длительные сроки. Все вместе называется минным полем. Десяток таких полей - и железная дорога выведена из строя по меньшей мере недели на две. Впереди чуть заметно шевелятся ветки, и меж ними появляется темная фигура часового, которого Ершов поставил для наблюдения за «железкой».
- Товарищ командир! Немцы мину обнаружили!
- Как обнаружили? Какую мину? Ты что мелешь?!
- Среднюю, ту, что они ставили. - Часовой кивает в мою сторону.- Патруль шел...
- Ну, а сейчас что делают? - перебил Ершов.
- А сейчас собрались в кучу и горгочут по-своему. Эх, у офицера и штаны с кожаными леями, - ни к селу ни к городу прибавляет часовой. - Эх, и важные штаны!
- Иди ты со своими штанами! - отмахивается Ершов.
А я не знаю, куда деваться. Почетное дело - быть партизанским подрывником. Но если осечка, если задание не выполнено все по вине подрывника... Я чувствую на себе осуждающие взгляды.
Все молчат, но в ушах моих слышится укор: «Шли сюда, тащили с собой эту треклятую тяжеленную мину, ползали по болоту, мокли, ждали - и вот, оказывается, все впустую. И из-за чего? Из-за подрывников, которые оставили на путях какую-то крохотную метку...»
- Так что будем делать? - хмуро спрашивает Ершов, и я вижу, как на его скулах перекатываются злые желваки.- Уходить? Откровенно говоря, уйти - это самое мудрое решение. Мину, раз уж она поставлена, враг все равно не снимет, ее придется взрывать. Сейчас день, немцы могут подтянуть силы покрупней, чем патруль, начать прочесывание леса, прилегающего к «железке».
Может, и впрямь уйти? Но это значит не полностью выполнить задание. Это значит: через какой-нибудь час из Ковеля на Сарны и дальше, на Киев, на Курск, к фронту пройдет эшелон с солдатами или с боеприпасами... Наконец, что будет, если кнопка неизвлекаемости не сработает? Что тогда?.. Ведь это «тос» - техника особой секретности.
Я говорю:
- Нападем! Отобьем мину!..
...Вот она, опушка леса. Семьдесят метров, всего семьдесят метров отделяют нас от двух часовых (остальные уже ушли).
Нас трое - Ершов, Мыкола и я... Больше для такого дела не требуется. Остальные ждут в лесу в ста метрах от линии. Оставляю Мыколу и Ершова на опушке леса, а сам, приникнув к земле, медленно ползу к насыпи, минуя завалы, которые устроили немцы из поваленных деревьев, чтоб затруднить подходы к железной дороге. Вот до немцев остается, самое большее, пятнадцать метров.
Отсюда можно стрелять наверняка. Я быстро поднимаюсь на одно колено и даю длинную очередь. Оба солдата валятся (а может, и прыгают - не разберешь!) на ту сторону насыпи. Мыкола и Ершов подбегают ко мне. Швыряем за насыпь гранаты и после их взрывов, как после артиллерийской подготовки, взбегаем наверх.
Оба убитых солдата лежат на противоположном откосе насыпи... А на линии около рельса валяется какой-то круглый предмет. Масленка! Та самая масленка с табаком, которая гремела в вещевом мешке у Глуценко, когда мы выходили из лагеря! Так вот что демаскировало нашу мину! Но нам не до рассуждений.
Теперь надо действовать быстро. В стороне от места установки мы быстро раскапываем балласт между шпалами - как будто мы сняли мину, - вытаскиваем на насыпь трупы солдат, забираем их оружие и документы и возвращаемся к своим в лес...Через два часа на нашей мине, которую немцы во второй раз уже не обнаружили, взорвался поезд с ооенрипасами, следовавший к фронту.
...На рассвете в лагере меня и Мыколу, спавшего вместе со мной под фурманкой, разбудил Егоров, который сам только что возвратился с задания.
- Взорвали?
- Взорвали, товарищ старший лейтенант! Да еще как взорвали!
- Ну вот, товарищи! Будем считать, что наша работа на Ковельском узле началась!
Оставленные незасыпанными ямки ввели в заблуждение охранников дороги. Они подумали, что партизаны сняли и унесли мины. А на другой день на этом месте взорвался эшелон. Через день - еще один... А за пять дней на небольшом участке в районе станции Маневичи взорвалось 23 эшелона! Это был потрясающий результат. Он буквально ошеломил врага.
