Вадим Кожевников: Мать
В небе, высоком и чистом, сияло сильное, горячее солнце. Курчавые виноградники застыли но склонам гор золотой лавой. Тысячи людей стояли в тот день по обе стороны дороги. На лицах напряженное ожидание, глаза устремлены туда, где дорога, сужаясь, исчезает в коричневом камне гор.
Шоссе напоминает сухое русло канала. И лица словно истомлены жаждой. Никто не спускает глаз с шоссе. Так ожидают тру зкепики земли: вот-вот хлынет прозрачный ноток могучей реки, которому годами непомерного труда, горя, страдания люди пробивали новый путь сквозь камень гор. Этот поток оживит их землю, принесет счастье.
И был этот поток из железа и стали.
Растирая серый камень дороги, шли танки, орудия, в цельнометаллических грузовиках сидела пехота. В туче поднятой ныли двигалась Красная Армия. Так густа была эта туча, что тапки и бесчисленные машины шли с зажженными фарами. И когда они въезжали в города, на улицах и в домах днем зажигались огни.
Жители бросались к машинам, взволнованные и потрясенные, обнимали воинов, дарили им цветы.
И таким же гремящим, словно пробившим горы потоком приблизились колонны к голубому шоссе, ведущему к главному городу, жители которого вышли на дорогу с рассвета. Люди кинулись навстречу, бросали цветы, бежали за этим потоком, как бегут люди за водой, спасшей их землю от смерти.
У входа в город стояла триумфальная арка, увитая гирляндами. На вершине ее пламенели красные цветы. Они сплетались в надпись: «Добре дошли, наши освободители!» Весь город и даже разрушенные, похожие на рассохшиеся скалы дома его были украшены флагами и цветами.
Когда в улицы вошли советские войска, на шоссе, уже опустевшее, донесся из города крик счастья. В это время по шоссе шли две женщины, поддерживая друг друга, прижимаясь друг к' другу. Они плакали от счастья, как умеют плакать только женщины. Одна из них совсем старая, седая, вся в черном. Другая моложе, но в темных ее волосах яркая седая прядь, словно шрам страдания и боли. Обе они, обессиленные радостью, не поспевали за ликующим народом, бежавшим вслед за колоннами войск, отстали и остались на шоссе вдвоем.
И они шли к городу, певшему от счастья. На пустынной, накаленной солнцем земле эти две одинокие женщины казались матерями всего болгарского народа.
Старуха была Стефа Христова. Ее муж и старший сын во время партизанского налета на фашистскую комендатуру были схвачены врагами. Палачи отрубили голову сыну. Обезглавленное тело привязали к коню. Старика отца живым прикрутили к седлу другого коня. Голову сына повесили на грудь отца.
Так их возили жандармы по горным площадям, где глашатай, стуча в барабан, каркающим голосом повторял текст приговора.
Торжественная, прямая, с сухим лицом, она прошла сквозь толпу, и, когда взглянула жандарму в глаза, он невольно дал ей дорогу, отступив перед ее взглядом.
Стефа подошла к мужу и, медленно наклонившись, бережно поцеловала багровую, отекшую, со вспухшими венами руку. Потом вся вытянулась и прижалась губами к мертвой, качающейся голове сына.
Когда старика Христова сняли с седла и подвели с качающейся на груди отрубленной головой сына к дереву, чтобы вешать, раздалось пение партизанского гимна. Оно было сильным и громким. Но кто пел, жандармы не могли узнать: пели все, вся толпа пела, сомкнув губы.
Спустя три месяца после казни посадили в тюрьму младшего, пятнадцатилетнего сына Христовой, Петку. Стефу привели в тюрьму и заставили смотреть, как пытают сына. И Стефа, стоя возле окровавленного, содрогающегося от боли, обнаженного сына, шептала ему слова, которые говорила, когда он болел совсем маленьким, те слова, которые говорят все матери страдающим детям, но не каждая мать способна произнести сыну, умирающему на руках палачей.
И когда Соня Драгойчева - это она шла по шоссе с Христовой к кричащему от счастья городу - спросила ее, сохранил ли сын Петко тайну о месте явки, Стефа сказала:
- Мой сын умер.
И слово «сын», произнесенное Стефой Христовой, прозвучало с такой же торжествующей силой, как звучал сейчас голос города. И Соня Драгойчева обняла Стефу и назвала ее своей матерью. Молодой учительницей, еще стесняющейся школьников, Соня Драгойчева начала свою жизнь революционерки.
Во время переворота Цанкова она уже находилась в штабе рабочей партии, готовившей народ к вооруженной борьбе против фашистской партии.
Шестнадцатого апреля 1925 года начались массовые аресты. Соня Драгойчева - в нловдивской тюрьме. Она беременна. Но палачи подвергают ее пыткам. Сорвав с нее одежду, ее обливают бензином и поджигают. Когда, мечущаяся, горящая, она упала на каменный иол камеры, огонь погасили, накрыв ее мокрыми овчинами. Ее вновь пытали. Три товарища, трое сильных мужчин, не выдержали таких страданий: они выбросились из окна тюрьмы на скалы. Соня боролась за жизнь, ее жизнь принадлежала уже не ей одной.
Соню Драгойчеву приговорили к смерти.
