Рассказ. О. Вишня: зенитка

Сидит дед Свирид на завалинке. Сидит и стругает лозинку.
— Как дела, дидусь? Здравствуйте!
— Здравствуйте! Дела — ничего! Дела, как говорили эти пёсьи головы, - гут!
— И по-немецкому, дидусь, научились?
— А как же! В соприкосновении с врагом был — от и научился!
— И долго, дидусь, соприкасались?
— Да не так чтоб дуже и долго, а небось трое и от моей руки в соприкосновение с землей пошли. Похоронили трех вон там, на выгоне. И могилу, нехристи, было насыпали, и крест поставили. А как' только наши вернулись, я и крест порубал, и могилу но ветру развеял. Чтоб и следа от погани не осталось.

...Рассказать просите? Ну, слухайте...
...Приближались захватчики, обезлюдело наше село. Малость старых баб лишь и осталось. Очутился и я по ту сторону реки, в лесу, среди партизан. Обед хлопцам варил, коней пас. Да и приспичило мне поглядеть, кто ж нынче в моей хатенке хозяйничает, ибо один-одинешенек я жил, один, как перст!

Однажды подошел я к речке, когда уже добре смеркалось, вытащил из камышей лодку, поплыл да и высадился десантом на своем же берегу. Высадился десантом, а потом перебежками, перебежками в подсолнухах да за хлевом в лопухах и замаскировался. Замаскировался и сижу. А в хате, вижу, свет горит, гомонят, чую, кто-то запеть собирается.

Я сижу, жду: пускай, думаю себе, заснут, тогда уже приму решение. Долгонько довелось ждать. Как вдруг двери на крыльце -— рип! — выходят трое; двое — чую — ихние, а третий — Панько Нужник старостой чертовы фрицы его назначили. Батька его некогда лавчонку у нас держал, а сынок, сопляк паршивый, выплакал, чтобы его в колхоз приняли. А теперь, вишь,— староста! Да-а! Только, значит, вышли они, гады ползучие, и в момент — прямехонько к хлеву. А в хлеву у меня на горище малость сенца было припасено. Так вот Панько их туда ночевать ведет, в хате-то больно душно.

Влезли они на сеновал, разлеглись. Чую — храпят. Я из лопухов потихоньку на цыпочках — и в хлев! В руках у меня вилы-тройчатки, железные. Я размахиваюсь да сквозь настил вилами — раз, два, три!

Как завизжат они там, закричат:

— Вас ист дас?

А Нужник истошно вопит:

— Ой, спасите! Кто-то с земли из зенитки лупит!

Ага, думаю, сукины вы сыны, уже мои вилы вам зениткой кажутся, погодите, еще не то будет! И вновь перебежками на берег, в лодку — и на ту сторону. Через три дня посдыхали они все трое: так передавали потом из села. Я им, оказывается, вилами животы попротыкал. Вот такое мое с ворогом соприкосновение вышло.

—- Сколько ж вам, диду, лет?
— Да кто его знает? Не то семьдесят девять, не то восемьдесят девять. Разве сочтешь? Знаю, что девять, а каких именно — уж и не скажу.
— И вы не побоялись — один против трех?

— Побоялся? Да ведь, человече, война — это же мое родное дело. Я ж весь свой век воевал с... бабой. Лукерьи моей не знали? Бой-баба! Разве с нею у меня такие сражения были, как с теми поганцами на горище? Да я их, как крыс, изничтожил! А покойница моя — царствие ей небесное,— да она б сама на дивизию с ухватом пошла. На что уж мы с кумом — и ему царствие небесное, — бывало, сам-друг... Эх!.. Куда там!..

Сижу, бывало, под навесом, зубцы к граблям тешу, а она, воительница, выйдет на крыльцо да как выпалит:
— Свирид!

Верите, топор у меня из рук только — скок! скок! скок! Как по теперешней технике, так чисто тебе «катюша». С нею, с бабой своей, я так напрактиковался, что никакая мне война не страшна. Наступать на Лукерью, признаюсь я, не наступал, больше все отбивал атаку, а воевать приходилось едва ли не ежедневно.

Однажды в воскресенье мы с кумом — еще и к «достойно» не звонили — не выдержали: хлебнули. И добренько-таки хлебнули. А тут — Лукерья из церкви!

- Держись, кажу, куме, битва будет! В одиночку — будем биты. Давай-ка соединимся в войсковое соединение — иначе нам разгром! Перемелет живую силу и технику!
Составили мы соединение. Только это она на крыльцо, я сразу вроде как на «ура»: Что же это ты в церкви до полудня топчешься! Поп медом потчует, что ли?

А кум с правого фланга заходит. Но тут у нас ошибка организационная вышла: ухватов мы не попрятали. Эх! Она за ухват и в контратаку. Прорвала фронт. Мы с кумом на заранее подготовленные позиции — в погребок. Опорный, так сказать, пункт.

Уже и пироги простыли, а она нас в погребе в окружении держит. Сижу я за бочкой с квасом, подремываю. Кум и говорит:

— Как знаешь, Свирид, а я к своим пробиваться стану. У моей Христи сегодня тоже пироги.
— Гляди, говорю, кум, тебе виднее. А лучше не рисковать, пускай смеркнется.
— Что ты, Свирид, пока смеркнется? Да какие же это вечером пироги?

Перекрестился кум и рванулся в Н-ском направлении. И та-ки повезло — пробился в распоряжение своей Христи. Что правда, ухватом его моя Лукерья сурьезно контузила, но с ног не сбила!

А я аж до вечера в окружении за бочкой просидел. Лишь вечером сменила гнев на милость моя Лукерья: подходит, открывает погреб.

— Сидишь? — спрашивает.
— Сижу! — отвечаю.
— Иди ж, хоть галушек поешь, а то небось отощаешь.
— Кинь, говорю, ухват, тогда выйду! Боевая была покойница!

Было с ней вдосталь и стратегии и тактики. Где мы с кумом только не маскировались: и в картошке, и в коноплях. Обнаружит и вытеснит. Да теснит, бывало, аж до водного рубежа, до речки. А мы с кумом плавать не умеем, стоим у водного рубежа на дистанции, чтобы ухватом не достала. Стоим, мокнем.

А она пе унимается:

— Мокнете?! Мокните, иродовы души, я из вас конопли натреплю!

Да... после такой практики мне с этими вшивыми фрицами и делать-то, по сути, было нечего. Жаль, кума нет: мы б с ним в содружестве не то б еще показали.

Кум и летчик крепкий был. Ас!
Трусим мы с кумом как-то кислицу. Влезли на дерево и трусим. А яблонька высокая была, развесистая. Фрицы проклятые срубили! Лукерья в подол кислицу собирает. Трусим, трусим,— эх, думаем, закурить бы! Люльку в зубы, кум огонь высекает.

Вдруг снизу как бабахнет:
— Снова за люльки?

Так мы с кумом враз с яблоньки в пике. Кум таки приземлился, хоть и скапотировал, а я из пике — в штопор, из штопора не вышел, протаранил Лукерьину юбку и врезался в землю. Через полчаса только очнулся, захлопал глазами — гляжу: слева кум аварию свою поглаживает, а справа стоит Лукерья с ведром воды. Шевельнулся — рули поворота ни в руках, ни в ногах не действуют, кабина и весь фюзеляж мокры-мокрехоньки...
— Живой, слава богу! — кум молвит.

А Лукерья:
— Был бы, говорит, он живой, кабы не моя кубовая юбка. Пускай скажет спасибо моей юбке, что задержала, — погруз бы в землю по самёхонький руль глубины! Эх, летчики,— потешается,— молодчики!

А вы говорите, не испугался ли трех фрицев?' После такой практики? Еще что выдумаете!
— А что теперь делаете, дидусь?
— Пришли наши — я демобилизовался. Больно прытко немцы удирают, не догоню. Пускай уже те, что помоложе, гонят. А я вот детишкам в детский сад свистки делаю. Такие ж славные детишки!

Ну и колхозное стадо из эвакуации все высматриваю — не возвращается ли. А там придется пасти, надо будет восстанавливаться после фашистского разора. Эх, кума бы мне, мы б это с ним, сам-друг... Хотите небось «зенитку» мою поглядеть? Вот она. И погладил нежно дед Свирид свои вилы-тройчатки.

1944, Перевод с украинского Т. Стажа.