Рассказ. П.Проскурин: любовь человеческая
Землянка — как все землянки на фронте. Накат — бревна в коре, между ними — клочья гнилого сена. Вонь портянок, сонное бормотание спящих. Ночь. Тяжелые взрывы. Между бревен осыпается земля.
— Колька! — говорю я влюбленно. — Ты представляешь? Встретились! А? Вот это номер! Нет, Колька, ты только подумай... Встретились.
Он глядит в потолок. Нос, губы, узкий лоб — все знакомо, все то же. Но я не узнаю его. Ему двадцать два, мне столько же. Мы ровесники. Мы даже родились в одном месяце. В марте. Но сейчас мне кажется, что я по сравнению с ним ребенок. И мне становится неловко, что я не могу сдержать своей радости, сыплю восклицаниями и, наверное, со стороны нелепо выгляжу, глупо улыбаясь. Правда, эти мысли тут же забываются. Главное — мы встретились.
Землянка самая заурядная, сырая и зловещая от мутных испарений и густого махорочного дыма. Сырые стены, сырые двери. Вокруг небольшого светлого пятна — грязный иней. Это окно. Единственное. Проза солдатской жизни. Полчаса назад я не замечал ее. Я лежу боком, опершись на локоть, гляжу на Кольку и чувствую, как возвращается ко мне забытая, прерванная войной жизнь.
За последние месяцы она совсем забылась и вспоминалась очень редко, как полустертый, давний хороший сон среди непрерывных смертей, отступлений, отчаянных контратак, отчаянной злости в кровавом грохоте дней и недель. Вчера был один из самых тяжелых боев, и от моего взвода осталось четырнадцать человек. Мы отошли на запасной рубеж, и в один час необжитый еще блиндаж пропах кровью, потом, горечью и махоркой.
Я гляжу на Кольку, и мне не хочется спать. Почему-то мне хочется плакать. Я не знаю — от неугасшего возбуждения недавнего боя или от неожиданной встречи. Мне хочется говорить, но он молчит. Он ведет себя так, словно мы не виделись три-четыре дня, и мне под конец становится обидно. Восемь месяцев, как мы окончили свое пехотное Краснознаменное и разлетелись по разным полкам.
Правда, потом было два-три письма, до того, когда все дрогнуло и смешалось, когда оборвались многие жизни и связи. Признаться, одно время я подсмеивался над Колькой. Он угодил в полк, где комиссаром был его отец, кадровый военный еще с гражданской. Я знаю Кольку. В училище он часто рассказывал мне о споем отце. Он очень его любил. Но я никогда бы не поверил, что это намеренно: в один полк. Я знаю Кольку. Уже потом, и последнем письме, все выяснилось. Колька приехал к отцу на одну неделю повидаться и уже не смог выехать.
Мы отступали с боями и без боев и ничего больше не знали друг о друге. И потом в госпитале в Новосибирске до меня дошел слух, что триста первый стрелковый попал в окружение и погиб весь до единого человека. Помню, у меня сильно болела рана после перевязки, помню горькую подушку — запах подпаленных перьев преследовал меня после ранения месяца два. Черные дни. И вот Колька рядом со мной.
Чудо. Он буквально сваливается с неба час или два тому назад, когда над нашими позициями вспыхивает и сгорает невидимый, тянувший через фронт «кукурузник». Случайное попадание, умирающий летчик успевает лечь на обратный курс. Кольку приводят бойцы. Он в штатском, в телогрейке, в полуразбитых яловых сапогах. И те, Кто его приводит, приносят сложенный парашют и смотрят с уважением. И ничего не спрашивают. По его одежде все понятно и без расспросов: летал в немецкий тыл с заданием.
Колька просит меня отправить в штаб полка записку на имя командира. Ее содержание остается для меня неизвестным. Теперь Колька лежит, ожидая указаний откуда-то свыше — может быть, из Москвы. Он мне ничего не говорит, кажется, он даже не очень рад нашей встрече, и чувство обиды у меня все усиливается.
В землянке тепло. Мерзлая земля приближает звук, делает ого звонче. Немец ведет тревожащий огонь, снаряды ложатся минута в минуту каждые полчаса. Три-четыре взрыва, и опять тишина, опять умолкает и успокаивается земля.
В землянку вваливается сменившийся часовой, прислоняет винтовку к стене, несколько раз хлопает жидкими рукавами шинели, садится на свое место на нарах, стянув с головы шапку, закуривает. Это Воробьев, сорокалетний угрюмый солдат, пензяк. Не снимая шинели, он переобувается, вдвигается в глубину нар, недолго ворочается и затихает.
