Акулов. На Южном фланге. Военный рассказ
Акулов. На Южном фланге
Не заходя глубоко в деревню, остановились, принялись топтать свежий хрусткий снежок - сыпучий, он уплывал из-под ноги. И оттого, что густо пахло недавним пожаром, оттого, что в деревне не видно было домов, оттого, что, сколько ни уминали снег, он пересыпался, как песок, оттого, что крепчайший ветер брал со спины насквозь, всем сделалось горько на душе и отчаянно. Старший команды старшина Пушкарев, уходивший с двумя бойцами на поиски ночлега, вернулся не скоро, и, когда пришел, его обступили опять толпой.
- Что же делать-то теперь?
- Сейчас решим что-нибудь.
- Ты гнал - ты и решай.
- Да поскорей.
- Разговорчики! Старшина Пушкарев повернулся на голос, выжидающе и сурово смолк.- Я шел вместе со всеми. Вишь, какое дело...- смутился и крякнул бессильно.
- Надо было переночевать в коровнике под Сохаткой.
- Говорили же ему.
Старшина Пушкарев, сознавая себя виноватым, не лез в спор, но в груди у него все перекипало в ядовитой злости и на себя, и на бойцов, и на то, что все плохо и плохо.
- Выход один, собравшие!, с волей, повелительно сказал Пушкарев.- Завтра в девять утра всем быть на этом месте. Номер команды по номеру госпитали семнадцать восемьдесят девять. А сейчас размещайтесь, кто где сумеет. Авось не подохнем.
Бойцы, ломая сугробы, свернули с дороги и пошли к едва проступавшим сквозь снежную кутерьму ветлам и изгороди. На дороге остались однополчане па полна Ванарухина, державшиеся все время один за другого: Николай Охватов, Урусов, Глушков и сам старшина Пушкарев Пут вареву «гало легче среди своих, и он вдруг почувствовал такую усталость, такое безразличие ко всему на свете, что опустился на колени и закрыл глаза.
- Так-то мы околеем, товарищ старшина, сказал Урусов и, поглядев вслед ушедшим бойцам, предложил: Пойдемте и мы. Может, печь где от избы сохранилась укроемся. Все не на ветру. Пошли давай, ребята.
- Немцы! Немцы же!
Дружно сунулись, где шли, полежали в заветрии, хищно всматриваясь в белую непогодную темноту, но Урусова и Пушкарева скоро повело на сон, теплым покоем обложило грудь, и почудилось им вдруг, что начали у них согреваться давно замерзшие руки и ноги. «Давеча бы надо так-то, -- в вязкой дремоте приятно подумалось Урусову,-Ждем чего-то, сами не знаем чего...»
- Что ж мы, так и будем лежать? - зашевелился Охватов и, достав из кармана, развернул железный складень. По острому щелчку ножа Глушков понял намерения Охватова и толкнул его, ободряя:
- Давай, давай, пошли.
Когда поднялись из сугроба, Глушков вернулся к оставшимся товарищам и, грубо схватив Урусова за плечи, так тряхнул его, что у того слетела шапка и под мышками затрещала шинель.
- Если уснет старшина, я вернусь и зарежу тебя.
- Ну конечно, конечно, - испуганно залепетал Урусов, просыпаясь и окончательно приходя в себя, начал трепать и тузить старшину Пушкарева.
- Наши тут,-скоро вернулся Охватов за Пушкаревым и Урусовым. Все трое, оживленные, приободрившиеся, побежали к хате, радуясь запаху бензина, который исходил от машин и казался родным, преданным навеки.
- Стой, стрелять буду! - кричал часовой на Глушкова и, когда подбежали еще трое, выстрелил - пуля задела срез соломенной крыши, и на выстрел из хаты выскочили двое в меховых безрукавках и шапках, с пистолетами в руках. Им, вероятно, уже не раз приходилось отбиваться от ночных гостей, поэтому они без крика, но неукоснительно потребовали:
- Проходи мимо. И быстро притом. Быстро!
- У нас товарищ совсем замерз,- пытался разжалобить командиров Охватов, но его и слушать не стали, все повторяя одно и то же:
- Быстро, быстро!
Проходя мимо часового и тех, что были в безрукавных шубейках, Глушков приостановился и, чуть не плача, сказал:
Ваше счастье, что у меня нет ничего под рукой, а то я бы растянул вас...
Глушков вдруг начал дико материться и полез прямо на штык часового. Пушкарев и Охватов едва оттянули его.
Вот же дьявол, скажи, как озверел, - удивился Урусов и подталкивал Глушкова в спину. В суматохе сбили с него фуражку.
- Ну ладно, ладно,- как ребенок всхлипывал Глушков, задавленный обидой.- Всех ненавижу. Всех!
Охватов нашел откатившуюся под колесо автомашины и уже припорошенную снегом фуражку, заботливо отряхнул ее, очистил от снега и подал Глушкову. Когда бойцы уходили от хаты, один из тех, что были в шубейках, возмущенно кричал на часового:
- Сколько раз говорить, чтоб ты на выстрел не допускал к хате? Сколько, я спрашиваю?
Бойцы вышли на занесенную дорогу и остановились, не зная, куда идти и что делать. После стычки у хаты никто уже не испытывал более ни холода, ни усталости. Только Глушкова трясло в нервном ознобе, и Охватов, всегда считавший его грубым и деревянным, вдруг почувствовал к нему братскую нежность. Охватов понимал и его злость, и слезы, и обиду, потому что все это остро переживал сам. Урусов, старший из четырех, по-бабьи сердобольно жалел своих товарищей и правильно думал о том, что у раненого не только перебита нога или рука, а подстрелена сама душа. Раны на молодом теле быстро затягиваются, конечно, еще заболят и они, заноют, но только потом, с годами, а вот душа человеческая - ей теперь нужны забота, тепло, ласка, иначе она всю жизнь неумно будет кровоточить при самой малой царапине...
От хаты на дорогу прибежал боец в ватнике и ватных брюках, с маленьким ведерком в руках, негромко, крадучись закричал:
- Что же вы, хлопцы, партизаните - так и пулю схлопотать недолго. Штаб тут, и немалый, а вы прете. Вот здесь, вот как стоишь, - боец толкнул локтем Урусова, стоящего справа от него,-шагов сто не будет - хата горелая, лезьте в нее, костер запалите в затишке. А это бензинчику - па растопку. Потом утром посудину, сволочи, принесите.
