На Южном фланге. Рассказ о войне
Рассказ о войне
Огоньки на время потухли. Умница пушка: артиллеристы, вероятно, оценивали обстановку. И вдруг опять ударила пушка, и замигали огоньки, и наперебой зачастили оба пулемета.
Немцы сосредоточили все свое внимание на одинокой пушке и перли на нее, но охватовский пулемет внезапно ударил им во фланг, вдавил их в снег и сам осторожно затих.
Со стороны оврага потянуло свежим морозным ветерком, туман быстро, на глазах, поредел, и на землю пролился рассеянный свет луны; снег подернуло мягкой и густой синевой.
Глушков воспользовался передышкой и пополз обратно к старшине Пушкареву, чтоб зарыть его в сугроб, но старшина был жив и полулежал на снегу, прикрывшись от ветра воротником шубы. Встретил Глушкова чужим, ослабевшим голосом, тихонько обрадовался:
- Ты опять? Полежи давай. Нам бы в сторону от пушки-то.
- Давай я помогу - отползем.
- Что ты, как тебя... Глушков. Пушку стеречь...
Пушкарев устало вздохнул и смолк. Глушков уже не допытывался, что же на самом деле хотел старшина, а тот собрал губами лежавший на рукаве снег, освежив во рту, приободрился:
- В кармане у меня адреса ребят и свой адрес...
- Да пошел ты...
- Рано или поздно... На дорогу выходят. Ты, как тебя (старшина все почему-то забывал фамилию Глушкова)... Ты, как тебя... Христом-богом... не пускай их на дорогу. Автомат бы тебе да во фланг им. Во фланг. Как тебя...
- Я попробую, товарищ старшина. Подыхать - так всем тут. Глушков вскочил на ноги и, согнувшись, побежал навстречу
немцам, забирая все вправо и вправо, рассчитывая обойти цепь наступающих. Несколько раз он падал в снег и переворачивался, чтобы вываляться в снегу и быть менее заметным. Но как он ни уклонялся в сторону, немцы заметили его и обстреляли; тогда он пополз по-пластунски, набив колючего снегу и в рукава, и в валенки, и даже за воротник гимнастерки. В ушах у него до того шумело, что он не слышал, как снова вспыхнула и разгорелась перестрелка: снова били пулеметы и автоматы с обеих сторон, била пушка.
Потом он уж больше отдыхал, чем полз, и вдруг в голове его закружились необычные мысли,- вернее, обрывки мыслей, очень замутившие его душу. «Человек, он ведь все равно чувствует свою смерть. Пушкарев вон об адресах заговорил. А у меня снег под рубашкой тает - и будто не мое все это. Вот как столкнулись - ни им, ни нам нет выхода - смерть. Да нет же, да не может быть, как же это ничего не видеть, не знать! Да нет же, я не чувствую смерти, и не могут убить меня. Как же мир-то без меня? Зачем он тогда? К чему? Кому? Ведь мир-то только и существует, что существую я...»
И, переползая н отдыхая, он все время глядел перед собою и, кроме мертвенно-синих сугробов, ничего не видел, и вот, словно из-под земли, над этими сугробами появились два немца. Далеко было до них или близко, Глушков не мог определить сразу: его с головы до ног окатило страхом. Он пошевелил плечами под шинелью, начал целиться, хотя не видел на своей винтовке ни прорези, ни мушки. Выстрелил совсем неожиданно, и один немец упал, нырнув головою вперед.
Глушков знал, так падают смертельно раненные. Винтовка убитого воткнулась в снег и осталась стоять немного наискось - уж только по ней Глушков узнал, что отделяет его от немцев всего каких-то пятнадцать - двадцать шагов. Он выстрелил вдругорядь - мимо, выстрелил третий раз-немец с замотанной головой все так же трудно, но упрямо брел по снегу. Тогда Глушков тоже поднялся и только тут разглядел, что немец шел с поднятыми руками.
- Кальт, товаритш. Товаритш,- залепетал немец околевшими губами и опустился на колени. Глушкову показалось, что он увидел большие заледеневшие глаза на черном обмороженном лице и тонкий, обметанный болью рог, но удара в запале не сдержал. Опрокидываясь, немец схватился за штык и тут же, разметнув руки, будто для широких объятий, крестом упал навзничь.
Глушков не забыл, что ему нужен автомат, и хотел осмотреть труп, лежавший на снегу, как распятие, но в это время и справа и слева появились немцы, и дружно, напористо застрекотали их автоматы. Боец бросился наутек - шальная пуля ударила его вдогонку под правую лопатку и вышибла у него винтовку - он запнулся за нее, но не поднял, сознавая, что ранен смертельно. «Да нет же, не может быть...» - опять мелькнуло в его голове, а перед глазами все замутилось и потемнело.
Более трех часов шел бой и деревне, и немцы, поняв наконец, что в обороне русских потеряна всякая система и организованность, ринулись из оврага, потекли густой колонной.
Орудие Гайбидуллина стреляло в упор до последней возможности и умолкло только тогда, когда немцы обошли позицию и напали с тыла. Артиллеристы дрались прикладами карабинов, лопатой, банником, а сам Гайбидуллин завладел немецким автоматом, но тот оказался без патронов, и сержант, прижавшись спиной к щиту, махал увесистой клюкой до тех пор, пока его не проткнули штыком.
С убитых артиллеристов немцы содрали все, что могли. А коротенький и пухлый, явно нестроевого типа, солдат в высоко подрезан ной шинельке напялил на свою голову гайбидуллинскую шапку, не додумавшись снять с нее красную звезду. Уже когда мимо шла колонна, кто-то сунул в ствол пушки гранату-толкушку, и деревянная ручка, выброшенная взрывом, со страшным визжанием пролетела над головами людей. Видимо, тот, кто подорвал гранату, дико захохотал, но хлопнул выстрел и оборвал этот дурной смех.
Нащупав дорогу, немцы уже не думали об охранении и предосторожности. Пешие обгоняли упряжки, верховые сталкивали в сугробы пеших, крепкие на ногах хватались за конские хвосты и гривы, закрываясь от ударов всадников, бежали, сколько могли. Это уж было не войско, а толпа, в которой каждый думал только о своем спасении. Дорога хрипела, хрустела, скрипела, кашляла, кричала, сморкалась, бряцала оружием и фыркала.
Это были жалкие остатки немецкой группировки, а ночной бой в безымянной деревне, можно считать, был последним боем, которым заканчивалась Елецкая операция как часть великого сражения за столицу на самом южном фланге Московского направления.
