Миколас Слуцкис. Живите! Военный рассказ
Живите! Военный рассказ
Мы были почти счастливы! Почти счастливы и в тот, и в следующий день, и во все остальные дни. Не могли нарадоваться, что не нужно вышагивать по накаленному и жесткому большаку, что над нами не грозное небо, все прорывающееся дождем бомб и пулеметными очередями, а потолок вагона. Странно - наши распухшие ноги не двигались, а все-таки нас несла в безопасную даль какая-то спокойная, добрая сила.
Иным, совершенно иным казался и мир, который, то темнея, то светлея, мелькал в раскрытых дверях вагона. Словно видя это в первый раз, мы жадно разглядывали излучину реки, сверкавшую, как огромная рыбья чешуя. А то вдруг пойдет дождь, хоть и тучка-то совсем мелкая. Можно высунуть за дверь давно, не мытую руку и поймать несколько капель... Смотрели мы, слушали, и у нас оттаяли губы, которые прежде были словно заморожены, выпрямились спины, и из груди вырвался смех - еще не такой беззаботный, как птичье щебетанье, - а все-таки смех.
Нередко, просыпаясь, мы снова видели ту же самую рощицу, в которой вчера заходило солнце. Что такое? Может, мы уже не едем? Может, уже разбомбили паровоз? Тяжелораненые молчали, и нельзя было понять, о чем они думают, уставившись лихорадочным взглядом в немой потолок или в раскрытые двери. Даже когда свистели бомбы - вот-вот, кажется, раздавят они эшелон, как червяка,- раненые не шевелились, только громче, учащеннее дышали открытым ртом, и, завороженные их страшным спокойствием, мы не выпрыгивали из вагона, не бегали прятаться.
Только раз, при близком разрыве бомбы, когда в вагонную стенку барабанили комья земли, ату треножную тишину, как выстрел, прорезало крепкое ругательство. Мы услышали гул отдаляющегося мотора и торопливое постукивание пулемета - пристроившиеся на крыше эшелона пулеметчики палили по стервятнику. Очередью обрубило хвост самолету, и тот с ревом, давясь клубами дыма, вонзился в рощу. Застывший у дверей вагона Семен вскрикнул, и мы подумали - опять его ранило ос колком или пулей. Но когда он повернулся, в его расширившихся голубых глазах как-будто еще мелькала тень падающего само лета. И сразу же эта тень замаячила во всех глазах, не прикрытых бинтами. И единственный раз за все налеты мы услышали гомон раненых - счастливый, торжествующий смех воинов!
Долгий-долгий путь возвещало ауканье паровоза. У нас было море времени -дни, ночи, недели. Солдаты кормили нас консервами, сухарями и твердым кусковым сахаром. Сами они ели плохо, часто жадно пили и даже во сне, выкрикивая жуткими голосами, просили воды. Утолив жажду, преодолев боль, они заговаривали с нами по-русски. Немного могли мы им порассказать, еле нанизывая по словечку, да притом еще с таким произношением, что даже тяжелораненые покатывались со смеху.
Лучше всего сговаривался с нами Семен, с первого дня взявший нас под свою опеку. Произнося «сахар», он подавал нам сладкий белый кусочек, «нож» - протягивал свой ножик, а когда говорил «голова болит», то щупал свою израненную голову и сокрушенно причмокивал губами. Поняв его, мы весело улыбались. Удовлетворенно смеялся и Семен, хотя раны его нисколько не заживали и все усиливались боли в голове. Во время одного такого «урока» мы спросили, что означает то доброе русское слово, которое посадило нас в вагон к тяжелораненым.
Вдруг, как бы на что-то решившись, он печально усмехнулся и чуть повернул свою отяжелевшую голову к соседу, который лежал на дощатых нарах, спеленатый бинтами, будто кукла. Мы пи разу не слышали голоса того солдата, не видели его волос и рук. На черном обожженном лице неожиданно раскрывались опухшие веки и загорались большие черные глаза. А может, они и не были черными - только человек смотрел откуда-то издалека, словно из темной ночи.
Глухим голосом, не таким, к которому мы привыкли, Семен произнес:
- Он не будет жить... Понимаете? Нет! А вы будете долго-долго... Живите, ребятки!
Больше не надо было объяснять. А когда на другой день запеленатого солдата вынесли и схоронили на безымянной станции, у кривой ракиты, все поняли, даже и малыши. Мы плакали, да и Семен, постоянно запрещавший нам хныкать, не удержался от слез.
Как это удивительно - жить!
«Живите!» - выстукивали нам вагонные колеса, выкрикивали паровозные гудки, шуршали увядшие березки, натыканные в щели вагона, но все еще разносившие запах родных полей. Солдатский хлеб и жесткая солдатская ладонь, огрубевшая от винтовки, также призывали нас жить, улыбаться заре и радоваться невиданным картинам городов и поселков.
Эшелон громыхал по широким русским равнинам, по необъятным лугам и огромным полям хлебов. Спокойно расстилалось небо, которое от самого Смоленска уже не бороздили вражеские самолеты. Теперь мы часто останавливались на запасных путях, но больше уже этого не пугались и не сердились. Неудержимым потоком спешили на запад военные поезда, эшелон за эшелоном, нескончаемые платформы с танками и пушками, вереницы вагонов с солдатами, распевающими песни.
И это пение и суровый блеск стали снова напоминали нам, что мы - живы! И именно тогда, когда в детских сердцах начал меркнуть ужас, когда казалось, что все дышит, светится, ликует, что больше не погибнет ни один ребенок и ни один солдат, нас позвали к умирающему Семену.
Цепенея от недетской скорби, мы окружили его - солдат едва дышал и не мог поднять голову - и услышали, как он с трудом, последним усилием воли, но внятно произнес:
- Жи-ви-те!..
Перевод с литовского И. Капланаса
