Дени и две ночи. Отечественная война
Отечественная война
Подполковник оставался все таким же мрачным, но, как утопающий за соломинку, ухватился за эту идею, поскольку придумать что-либо еще было уже невозможно. Пока младший лейтенант с двумя солдатами тесал колышки и дощечки, мы пошли искать столовую. В дощатом бараке, где она помещалась, между скамейками и столами гулял ветер, все двери и окна настежь. Повар, с лицом, побитым оспой, суетился и покрикивал, заканчивая погрузку своего снаряжения на две подводы.
- Что, закрылись по случаю учета? - подмигнул повару попутчик, не встретив решительно никакого сочувствия.- А мы вот двое суток не ели.
- Ничего нету,- буркнул повар. - И немцы рядом.
- Где?
- Выйдите да поглядите.
- Выходили и глядели. Вместе с бригадой.
- Какой бригадой?
- С танковой. С ней и пришли. Только кухню у нас разбомбило, а мы два дня форсированным маршем шли.
- И много танков?
- Говорю, бригада. Хватит, чтобы фрицам по морде дать.
- Холодной наваги есть малость. Ну, хлеб еще. И селедка.
- С детства обожаю рыбу! - засмеялся попутчик.
Миски уже были уложены, забрали продукты в газету и поели на досках возле барака. Затем, погрузив на подводу колышки и дощечки, затесанные в виде стрелок, с надписью «Мины. Объезд влево», вместе с подполковником и младшим лейтенантом отправились к перекрестку, где полевая дорога через ракитовые кущи выскакивала на шоссе. Покопали для проформы лопатой, улучив момент, когда машин не было, подполковник с младшим лейтенантом стали вбивать указатели вдоль посадки в направлении аэродрома. Мы остались на месте, с тревогой ожидая, что получится из нашей затеи. Первый же шофер, чумазый, без пилотки, с разъяренными глазами дал бой.
- Вредительство! Своих на минах подрывать!
- Осторожней на поворотах - не вредительство, а приказ.
- Тут и мин нету... Липа!
- Вон сапер стоит, спроси.
- Все равно не верю.
- Тогда езжай. В раю встретимся!
- И поеду. Давай!
- И поеду...
- Тьфу...
Давно известно, что ввязаться в словопрения, когда надо действовать,- значит потерять энергию решимости. С шофером случилось то же самое: сначала он осторожно, на первой скорости придвигался к свежим бугоркам земли, изображавшим мины, потом притормозил, потом сдал назад и, развернувшись, набирая скорость, покатил к аэродрому, продолжая ругаться и кричать, что это обман и ничего более, что вот и немцы бьют, и свои ноги ломают. А там уткнулся в шлагбаум и минут десять Спустя проехал мимо нас уже по другую сторону посадки, с Истребителем на буксире. Следующий шофер был уже покладистее. К тому же начался довольно плотный дождь, немецкой авиации не было и страсти поулеглись. Через час с небольшим, когда небо уже начало светлеть, хотя и оставалось дымным, Последний истребитель исчез в зелени посадки. Подполковник, довольный, подобревший, поблагодарил нас:
- Спасибо, ребята, что помогли! Пойдемте к нам и часть, а?
- Грехи не пускают,- засмеялся попутчик.- А нот если бы вы приказали нам по сто граммов выдать, не отказались бы.
- Нету! Честное слово! Могу белого хлеба дать по буханке на брата и колбасы. Нуждаетесь?
- Мы уже продаттестаты наполовину изжевали.
- Ну и лады...
Теперь оставалась только машина с инструментами и продуктами. На ней уезжал начальник склада. Пригласил ехать и нас с тем доводом, что немцы, судя по всему, недалеко и больше искать нам нечего. Но в этот момент подошла еще одна машина с другого конца аэродрома. Начальник склада спросил, почему нет второй.
- Шофера вон ранило, в кузове лежит.
- А машина?
- Так что машина? Стоит.
- Не побило?
- Исправная.
- Почему не поджег?
- Немцы рядом, человека спасать надо было...
- Ну, что делать,- пожал плечами начальник склада.- Поехали. Садитесь, лейтенанты.
- Знаете что? - оживился попутчик.- Мы с вами не поедем, а заберем ту машину. Я вожу.
- Успеете?
- Может, что и успеем. 15 крайнем случае в лес уйдем.
- Смотрите сами... Там в землянке, между прочим, медицинское имущество и спирт. Учтите!..
Грузовики ушли, мы остались одни. Я, откровенно сказать, побаивался и опасался, что это уже авантюра. Но за сутки, проведенные вместе, я, по-видимому, уже попал под влияние попутчика, настроился на его психологический тонус, да к тому же, видя, как просто выходит он из затруднений, как здраво ко всему относится, проникся к нему доверием. Поэтому я не стал его отговаривать - да и поздно было,-а попытался приглушить беспокойство шуткой:
- Интересно, что сказал бы в этом случае Староиванников?
- Это мы решим потом, сейчас давай поспешать...
До лесного мыса на противоположном краю аэродрома, где находилась машина и медицинская землянка, было около кило-
метра или чуть побольше. Ориентиром служила небольшая деревянная вышка на опушке. Мы закурили и двинулись, не догадавшись даже положить продукты в вещмешки, колбасу сунули в карманы, буханки взяли под мышки. Но не прошли мы и двухсот метров, как низко над пустым аэродромом начала кружить «рама». Сделав первый заход, летчик заметил, что истребители, столь картинно торчавшие у дороги, исчезли. Сначала он, по-видимому, решил, что их в целях маскировки закатили в березовый лесок, пронесся над ним, едва не задевая колесами за вершины, но, убедившись, что и здесь их нет, пришел в неописуемую ярость.
И так как, кроме нас двоих, хорошо заметных на зеленой дернине, никого уже не было, вся эта ярость обрушилась на нас. Заложив крутой вираж, он заходил на покатое пикирование, со спины, включал на полную мощность пулеметы и рубил, рубил, рубил. Временами казалось, что он просто раздавит нас своим желтым брюхом. Мы прижимались к земле, плюхались в канавки - следы, продавленные колесами шасси, - холодная, грязная вода текла за воротник, пули, как град, пузырили и брызгали вокруг. Как только самолет оказывался впереди, мы вставали и бежали что есть силы, а потом все начиналось сначала. Это была какая-то странная, нелепая, выматывающая душу игра со смертью, причем мы были совершенно беспомощны: не из пистолетов же было стрелять по самолету, который, как мы знали, имел еще и бронезащиту! Но и летчик, видя, что мы все подвигаемся невредимые, совсем осатанел и, закладывая сумасшедшие виражи, бил уже не только вслед, но и в лоб, и справа и слева, так что голова шла кругом и трудно становилось следить за ним.
Наконец, измученные, грязные, мы заползли под скирду клевера. Аэродром, собственно, уже кончился, но до ближайшего кустарника оставалось еще метров сто. Пробежать их у меня уже не хватало сил.
- Больше не могу,- сказал я.- Крышка...
Ничего,- утешил, тяжело дыша, попутчик.- Время еще
есть.
Бремя - для чего?
Для... Да для всего! Однако летчик не хотел отпустить нас так запросто. Со второго или третьего захода он поджег скирду. Я в юности немало повозился со стогами сена и был удивлен, что, обычно волглое, сено так быстро загорелось. Но факт оставался фактом - на макушке скирды заплясали язычки огня, густой, пышный белый дым, сваленный ровным ветром, потек в лощину и закрыл все. И это оказалось нашим спасением: немец в самолете, исходя из собственной логики, решил, очевидно, что мы попытаемся вырваться к лесу под прикрытием этого дыма, и строчил по лощине, В мы, перебравшись на наветренную сторону скирды и прикрывшись сеном, отдыхали. Наконец «рама» ушла, может быть, расстреляв боезапас. Мы совершили еще один рывок, выскочили на песчаный, редко опушенный низкорослым кустарником бугор, увидели машину и землянку. И услышали совсем недалеко за всхолмленным полем пулеметную и автоматную трескотню, редкую, но совершенно отчетливую.
- Вот теперь надо спешить, сказал попутчик, хотя движения его ничуть не стали торопливее, словно и сказано это было только для меня,- Лезь в землянку, тащи что можно, а я заведу полуторку...
Признаться, я впервые в жизни попал в такую переделку и, мучаясь стыдом, все же немного праздновал труса. Немцы совсем рядом, а я должен в землянке, ничего не видя, возиться с каким-то барахлом, целая гора которого не стоит все же одной человеческой жизни! И, размышляя так, не мог предложить попутчику плюнуть на все и удирать, пока еще есть время. Не мог, язык не повернулся бы... Бутыль спирта стояла справа у самого выхода, чуть подальше ящик с медикаментами, а на грубом столе из сосновых досок - бокс с инструментами. Я захватил оплетенную, ведра на два, если не больше, бутыль и выволок ее, полагая, что тем можно и кончить. И наткнулся на вопросительный взгляд попутчика.
- Есть еще что-нибудь?
- Есть...
- Так давай... Чего же ты?
Так перекочевали в машину и ящик, и , и еще какой-то бидон.
- Все?
- Брезент еще валяется... Только он большой и тяжелый, один не вытащу.
- Ничего, давай прихватим... Мотор уже работает, чего тут!.. Когда вытащили брезент, сырой и грязный, и прилаживали
кусок его под бутыль, чтобы не побилась при тряске, я посмотрел в поле и обмер - метрах в четырехстах поднялась из-за холма и двигалась по раскисшей пашне немецкая пехота. Мокрые, очевидно, измученные за день, сутулясь и медленно загребая ногами, солдаты плелись негустой изломанной цепью. И оттого, что шли они молча и без выстрелов, серо-зеленые, как выходцы с того света,-они и появились внезапно,-- мне стало по-настоящему страшно. Я указал на них попутчику. Он кивнул мне на кабину, сел за руль.
- Теперь и правда пора!
Через минуту полуторка на полном газу выскочила из кустарника и, разбрызгивая воду в колеях, пронеслась к противоположному краю аэродрома, к шоссе. Как видно, наши войска отошли куда-то в лес, и для немцев наше появление было полной неожиданностью, поэтому они не сразу стали стрелять, а когда застучали пулеметы, мы были уже далеко. К тому же начинало
сморкаться, в насыщенный водой воздух словно подсыпали пепла. Благополучно вскочили мы в ракитовую посадку, проехали мимо дощатой столовой, которая беззвучно зевала в сумерки открытыми дверями и окнами, миновали стык шоссе с полевой дорогой, где недавно дурили головы шоферам. Еще не все опасения отошли - вдруг немцы пересекли дорогу впереди? - но настроение поднималось и поднималось. Теперь я уже не вспоминал, что подозревал попутчика в склонности к авантюризму, а считал, что одержали мы с ним хоть маленькую, но победу.
Когда отъехали километра на полтора, попутчик мой, не глуша мотора, выжал сцепление и остановил машину. И тут я с удивлением заметил, что руки у него дрожали. Неужели и он волновался?
- Надо выпить,- предложил он.- После грязевых ванн и для нервной переналадки.
- У тебя-то нервы стальные.
- Да? Цыпленок тоже хочет жить.
- Выпить-то выпить, а где закуска?
Закуски не было. Хлеб и колбаса остались в колеях на аэродроме: растеряли, пока удирали от «рамы».
- Ладно, - сказал он, - выпьем без ничего. Придется привыкать. Как сказал бы Староиванников, война только начинается.
- Если но считать того, что немцы под Москвой!
- Ну и что? Они-то думают, что для них кончается, а для нас - начинается. Податься назад некуда, а загубить Советскую власть - позор до сотого колена. Больше ей, погибни мы, нигде на свете голову поднять не дадут - и учены, и не то в армиях оружие. Значит, браться нам надо как следует. Я так думаю...
Ополоснул кружки, прибавил:
- У нас под Угличем длинно окают, но крепко говорят! Налил мне полкружки спирта, разбавил мутноватой водой из
кювета и приказал выпить до дна.
- От контузии. И лезь под брезент, спи.
- А ты?
- Мне много нельзя, ехать надо...
Очнулся я около полуночи, но, когда посмотрел вокруг, подумал, что сплю. Вокруг все было бело, крупными хлопьями валил снег. Откуда он взялся? Наша полуторка медленно двигалась через белый лес в плотной колонне грузовиков справа от дороги, а слева шла артиллерия. За стволы орудий, нереально длинные и толстые, побеленные сверху, цеплялись тоже побеленные, со снегом на пилотках и на плечах, смертельно усталые пехотинцы - так было легче идти. А со стороны казалось, что они тащат орудия на себе. И полное молчание, ни одного слова, только тяжелое, с хрипом, дыхание и временами надсадный кашель. Глаза отказывались верить тому, что видели...
Остаток ночи мы провели в какой-то избе. Хозяйка всю ночь топила печь, в больших чугунах кипятила чай и варила картошку для проезжающих. Картошкой в мундире поужинали и мы. В белом мутном поле валил снег и редко ухали бомбы - немецкие летчики бросали их вслепую, «играли на нервах».
Утром мой попутчик все на той же самой полуторке довез меня до вокзала в Подольске. Простились крепким рукопожатием. Он повел машину в авиачасть, которой она принадлежала, а я уехал в Москву и утром на следующий день, завернув по совету попутчика в одно военное учреждение, получил новое назначение - на инженерные курсы в Кострому. Перед отъездом выпало несколько часов свободного времени, и я, не тщась никакими иллюзиями, а из чистого любопытства, заглянул на Киевский вокзал. Сверток с патефоном и часами покрылся легким слоем пыли, но стоял на том же самом месте, где я его оставил.
Не знаю, как сложилась бы моя судьба на войне, но начавшаяся на скамейке вокзала история привела к тому, что я стал капитаном и комбатом. Впрочем, и не это главное. Встреча с лейтенантом, хотя не породила она ни долгой дружбы, ни взаимно доверчивых излияний-для этого и времени не было,-крепко засела в моей памяти; его спокойствие в критических обстоятельствах, здоровая рассудительность и находчивость многому научили и пригодились не раз в тяжелых обстоятельствах, особенно летом сорок второго, во время боев на Дону.
И теперь мне часто думается - именно такие люди выигрывают войны и тащат на плечах мир.
Как сказал Староиванников:
- Безногий душой крыльев не придумает...
