Евгениия Леваковская. В грозный час (заключение)

Леваковская. В грозный час

Виктор, Иона Никитич и Алеша наскоро выбрали себе по лопате. Виктор спрыгнул на дно рва и с ожесточением принялся выбрасывать наверх рыжую глину. С лопаты на лопату комья принимала от него маленькая женщина. Мать ее с ребенком на руках осталась сидеть наверху. Женщина работала горячо, нетерпеливо, не жалея себя, после первых же лопат раскраснелась, только под глазами по-прежнему остались глубокие, как у старухи, тени и глаза блестели так лихорадочно, что Виктор подумал: не больна ли? Подумал и забыл. Помнилось сейчас только о том, как поудобнее взять лопату, крепче упереть ногу, подать наверх побольше земли.

Неподалеку от Виктора размеренно и ритмично работала женщина в черном платке. Сколько ей лет? Сколько гектаров на своем веку перекопали ее темные, жилистые руки? Рядом с ней работал бухгалтер. Шляпа и пальто его остались наверху, в общей куче вещей, вместе с авоськой Ионы Никитича. Наверно, у бухгалтера крепко болели ладони, у него первого крупные капли пота повисли на лбу, но и он копал, копал...

Прошло часа два или три. Лейтенант, перекрещенный ремнями, негромко хлопнул в ладоши и сказал:

- Перекур минуточек шестьдесят, товарищи! Перекур!

Подобрав длинные полы шинели, как женщина юбку, он легко спрыгнул и пошел по дну рва, проверяя, достаточна ли глубина, чисто ли сняты стенки, а люди, довольные и удовлетворенные, весело, как подростки, полезли вверх и торопливо расселись, разлеглись на поле - отдыхать.

Виктор не очень устал. Он с любопытством поглядывал на свою напарницу. Такая маленькая, плохонькая - не чета Катерине! - как она выдерживает?

Старуха принесла ей ребенка. Она обрадовалась и что-то сказала ему, как будто он мог понимать. Виктор глядел на него с недоверием, как глядит большинство мужичин на грудных младенцев: как это получается из такого бессмысленного, беспомощного существа полноценный человек?

Заметив пристальный взгляд Виктора, женщина прикрылась платком и стала кормить ребенка.

Иона Никитич хозяйственно разложил па газете вареную картошку, хлеб и соль. Алеша угощался вместе с ними.

Высокий, пожалуй не ниже; Виктора, парень, подойдя, хлопнул Алешу по плечу. Алеша обернулся и обрадовался:

- Савицкий!! А ты какими судьбами?

Простыми судьбами, - отозвался Савицкий, кланяясь Ионе Никитичу и усаживаясь рядом с ними.- Я каждый день выхожу к поезду - и все. В каждом рве капля моего пота пролита. Крепкие будут рвы!

Савицкий засмеялся. Иона Никитич посмотрел на него одобрительно - он любил здоровых веселых людей.

- Вот и эта мама каждый день ездит,- поклонился Савицкий кормящей матери.- Бабушка - с младенцем, а она - за лопату. Папа у них инженер. Недавно орден получил. Какое-то новое грозное оружие изобрел.

Женщина радушно улыбнулась Савицкому. Увидев ее улыбку, Алеша подумал, что жена инженера моложе, чем показалась ему.

Она заговорила, глядя куда-то далеко своими не совсем здоровыми глазами:

- Пусть, пусть изобретают все, что возможно. Вы, москвичи, фашистов еще не видели, а я уже видела. Их нужно бить и вешать. Мы с мамой летом были на Днестре у брата. Вы знаете, в то воскресенье люди никак не думали, что это война, все гуляли, а они начали бросать бомбы и стрелять с самолетов. Один самолет пролетел так близко, что я сама видела летчика. Я схватила сына и побежала. Бежала и падала, потому что летчик стрелял по нас. Я сама видела - летчик смеялся.

- Мы девять дней шли,- медленно заговорила старуха. Говор у нее был мягкий, как у дочери, с чуть заметным украинским акцентом.- Девять дней по лесам, по оврагам выходили к нашим. У нее молоко пропало,- кивнула она на дочь.- Я думала, внучка не донесем.

- Бить и вешать! - повторила дочь, укачивая ребенка. Иона Никитич подумал:  «Женщина, мать, а твердо говорит

такие слова. И не поверить ей нельзя».

Через поле напрямки пегая пузатая лошаденка подтащила к краю рва телегу с бидонами.

Чуточки не опоздала, - извиняющимся голосом сказала лейтенанту-казаху спрыгнувшая с телеги женщина. Открыв бидон, она умело и ловко налила и протянула ему пол-литровую кружку и привычно, протяжно, как на базаре, закричала:

- А вот молоко колхозное, молоко!

Пить хотелось. Виктор вслух пожалел, что не взял денег. Колхозница посмотрела на него с откровенным недоброжелательством.

- Не на базаре, молодой человек! Пейте так. Говорю вам, молоко колхозное. Мазиловский колхоз строителям посылает. Вон он, наш колхоз, - показала она куда-то в сторону Москвы.- Нам этот ров вот как,-она провела по горлу рукой,-нужен.

- Ну еще бы! Только для вашего Мазилова и роют,- раздался над ухом Виктора густой, грубый бас.

Подошел военный с орденами, с голубыми летными петличками, только без знаков различия. Он достал из карманов и высыпал на траву возле матери с ребенком несколько огненно-красных яблок, а два протянул работнице в черном платке, которая взяла их с благодарностью, но без стеснения, как и молоко.

Подошедший был уже не молод, грузноват, и все же в уверенной походке его чувствовалась эластичность, какая до глубокой старости сохраняется у людей, когда-то в совершенстве владевших своим телом.

- Молодцы, ребята, здорово продвинулись! - похвалил он, оглядывая ров. Только теперь, когда люди вылезли и отдыхали наверху, стало видно, как быстро углубляется он и ширится.

- А вы что ж, товарищ летчик? - вопросительно кивнул на ров Виктор. Ему не понравилось, что этот невесть откуда появившийся человек по-хозяйски держится в поле. Хозяева здесь казах-лейтенант и второй военный - в кожаной куртке.

Но летчик неожиданно тепло, даже ласково оглядел Виктора. Бас его смягчился, когда он сказал:

- Я, сынок, у себя на дачке работаю, а сюда только так, навестить захожу. Вон, видишь, дачка? - обернувшись, он указал на замеченную Виктором еще по пути сюда островерхую дачу - Вот на втором этаже на всякий случай посадочную площадочку для орудия готовим.

Потянув носом, Виктор ощутил свежий запах древесных опилок, облепивших брюки и сапоги летчика. Подошедшие военные поздоровались с летчиком за руку и заговорили о каких-то стройматериалах. Летчик сказал, что у него с прошлого года приготовлены бревна на забор и их можно взять. Лейтенант взглянул на часы и вместе со вторым военным быстро и весело зашагал ПО направлению к даче, а летчик сел на землю, широко расставив ноги и обхватив руками колени. Виктор, Савицкий и Алеша молча, с уважением, разглядывали ордена его и глубокий шрам, идущий от виска к подбородку,- не безобразят такие рубцы мужские лица.

- Вы летчик? - спросил, чтоб увериться, Виктор.

- Бывший,- усмехнулся тот, пристально, по-хозяйски оглядывая небо.-Летал я, сынок, еще на «фарманах». Ты таких горе-машин и не видел. Двадцать семь лет летчиком-испытателем. А вот теперь сижу на пенсии, как жук на навозе. Теперь уж сыновья.., сын, разбилси он,- летает.

«От оно что! Потому то ты и бодришься, и не работается тебе одному на даче, к людям идешь горе у тебя!» - -догадался Иона Никитич и спросил просто, как равный равного:

- Где погиб?

Летчик сначала передернулся - видно, все еще не мог он привыкнуть относить ото слово «погиб» к сыну. Но потом сразу перестал шутить, улыбаться и охотно, даже с благодарностью, стал рассказывать, обращаясь к одному только Ионе Никитичу, о своем погибшем под Севастополем сыне.

- Тоже был летчик, морской летчик,- с нескрываемой уже тоской повторял он и все обшаривал глазами небо, как будто надеялся, не вынырнет ли откуда-нибудь самолет, тот самый. Нет, пусто было небо.- Наверху, на даче, его комната была,- рассказывал летчик Ионе Никитичу.- Фотографию его, чертежи, модельки самолетов я так на стенах и оставил. Если придется орудие поставить, пусть видит, что дом воюет. А я уж буду снаряды подносить. На большее-то глаза не годятся.

- А младший хорошо летает? - продолжал расспросы Иона Никитич.

Как хорошо понимал он этого летчика! Оба они уже отжили, отработали свое, оба живут в детях и по этой-то второй, самой драгоценной жизни бьет враг. Полетел бы, прикрыл своих соколят, да из крыльев перья повылезали.

- Ничего летает! Под Москвой! - одобрительно сказал летчик.- Четырех сбил. Фотографии их, сбитых, моей старухе показал, она не верит: «Как это так, один с такими верзилами справился?»

Работу кончили в шесть часов, когда на поле пришла свежая смена. Уже не разговаривали, не перешучивались. Устали. Снова выросла груда лопат. В одиночку, группами люди медленно пошли по знакомой уже дороге на станцию. Летчик далеко проводил Иону Никитича. Не хотелось ему возвращаться в свой наполовину опустевший дом, заходить наверх, где остались только портреты да модели.

Простился он на опушке парка. Темнели могучие стволы столетних дубов, сквозь густую, еще медную листву их под крутым заросшим обрывом синела Москва-река.

А как фамилия ваша? прощаясь, все-таки полюбопытствовал Алеша. Ему казалось, он видел когда-то в газете лицо с таким же шрамом.

Горюнов,- рассеянно ответил летчик. Иона Никитич недовольно покосился на Алексея: какая разница - Иванов, Петров ли? Русский человек - и хватит того. Он о другом спросил, прощаясь:

Ну, как полагаете, товарищ летчик, ведь не пройдут? «Горюнов, Горюнов...»

Только в поезде Виктор вспомнил, где слышал эту фамилию. «Это же лейтенант Горюнов приезжал на завод, когда сдавали раньше срока заказ управления Военно-Воздушных Сил. Ну да, молодой парень, Герой Советского Союза.

Отец говорит про него: «Ничего летает...»

Когда вернулись в Москву, начинало смеркаться. Темнели заложенные мешками с песком окна магазинов. Небо затягивали тяжелые тучи, серые, как будто и небо прикрывалось мешками С песком. На перекрестках подвывал холодный ветер. Иона Никитич сказал, что, наверно, зима в этом году будет ранняя.

В метро пассажиры говорили о последней сводке: после упор-пых многодневных боев паши войска оставили Брянск.

Дома показалось топло, хотя топить еще не начинали. Виктор помылся, поел. Шел девятый час, не имело смысла ложиться спать, все раньше уснешь. Виктор ушел к себе в комнату, прочел слышанную только по радио передовую «Драться до последней капли крови!», «На земле и в воздухе, на воде и под водою гитлеровские бандиты встречают мужественное сопротивление Красной Армии, Военно-Морского Флота, народного ополчения, Партизанских отрядов. Народ стеной поднимается на пути врага... Вен наша страна    это боевой лагерь...»

Виктор никогда не видел Берлина. Говорят, над этим городом берлогой всегда лежит густая дымная пелена.

Резко заштриховывая карандашами - черным и красным, Виктор нарисовал в углу карты военных действий Берлин, каким он представлял его себе в конечном счете: за клубами густого дыма почти не видно зданий, а над дымом, над серыми крышами    красный флаг.