Иван Шевцов. У деревни Шевардино
Прохладное морозное утро 16 октября на Бородинском поле оповестили не восход солнца, не алая заря на востоке, а темная стая «хейнкелей», с угрожающим ревом плывущих с запада. Они шли тремя волнами с дьявольской самоуверенностью в своей неуязвимости, не обращая внимания на торопливую скороговорку зениток и крупнокалиберных пулеметов. Освещенные еще не взошедшим солнцем, они с наглым вызовом слегка покачивались, точно нежась, купались в первых, только им доступных розовых лучах. Казалось, они насмехаются над белесыми хлопками разрывов, что лопаются и тают, как дым папиросы, над ними в голубом просторе холодного неба.
Но их форсу хватило ненадолго. Когда головная группа пересекла линию Шевардино, одновременно от прямого попадания снаряда один «хейнкель» взорвался в воздухе в мелкие щепки, а второй вслед за ним, волоча темный, подрумяненный солнцем хвост, кувыркаясь, упал в лесок, что между железной дорогой и Багратионовыми флешами. Ночью в этот лесок с юго-западной стороны, перейдя железную дорогу, прорвалось несколько немецких танков. Они затаились с выключенными моторами, выжидая момент, чтобы сделать молниеносный прыжок на Багратионовы флеши с последующим выходом в тыл Полосухину. А пока что они сторожили узкий коридор вдоль железной дороги, который разрубил надвое оборону 32-й дивизии. К ним-то и угодил сбитый зенитками ас из 2-го воздушного флота.
Фельдмаршал Кессельринг заверил Бока, что в эти решающие дни битвы за Москву вверенный ему 2-й воздушный флот камня на камне не оставит от обороны русских, после чего танкам Гёп-нера и пехоте Клюге останется лишь добить раненых и взять в плен уцелевших.
Дружный и довольно меткий огонь зениток нарушил строй самолетов, а с ним и планы хвастливого воздушного фельдмаршала. «Хейнкели» поспешили избавиться от опасного груза, их штурманы не очень-то заботились о целях: несколько бомб упало на деревню Шевардино, занятую батальоном СС. Головорезам Гиммлера совсем не понравилась «неуместная шутка» Геринга. Они-то ожидали танков и минометов, чтобы в начале нового дня срезать Шевардинский редут вместе с окопавшимися на нем невероятно живучими артиллеристами. Они ждали, что сотни бомб упадут на курган и вместе с орудиями разнесут и маячащий на нем обелиск, и еще многого они ожидали в это утро. Но когда в небе появились эскадрильи наших «ястребков», «хейнкели», очевидно, крепко запомнили предыдущий воздушный бой над Бородинским полем, сочли за благоразумие повернуть.
Атака на Шевардино была назначена на 7.00 - как раз перед восходом солнца - раньше не успели. На исходные позиции вышли затемно. Залегли на снегу, прикрывшись за косогором ручья. Кое-как нагребли каждый у себя под носом неглубокого сыпучего снежка, получился снежный валик, в сущности, бесполезный - от пуль не защитит, больше для самоуспокоения. Ночью ефрейтор Павел Голубев, мрачный, грубоватый и самоуверенный медведь, вместе с бойцом Андреем Ананьиным, вислоухим, разболтанным, но отчаянным парнем, ходил в разведку. Пробрались почти в самую деревню не со стороны редута, а с противоположной, северной. По берегу речушки шли, прикрываясь мелким кустарником и косогором. Ананьин впереди, суетливый, нескладный и взбалмошный, но совершенно лишенный чувства страха; за ним сутулый Голубев двигался тяжело и осторожно. Думал про себя: «С этим малахольным угодим прямо в лапы эсэсовцев. Идет как у себя дома - никакой предосторожности».
Через Шевардино пробегает разбитая дорога из Уваровки на Семеновское. У самой деревни через промерзший ручей - небольшой мосточек, по которому шли в белых маскировочных халатах Голубев и Ананьин. Они залезли под мост, присев на корточки, прислушались. Б деревне слышалась немецкая речь, кто-то колол дрова, в уцелевших избах топились печи, на улице горел костер - весело, бурно: видно, в него подливали бензин или солярку. Совсем неподалеку от моста стоял танк. В танке дежурили. Но рядом - никого. Правда, невдалеке у дома ходил часовой и несколько солдат пилили дрова. Из-за поворота затрещали моторы, а затем промчались через мосток два мотоцикла на Семеновское, осыпав разведчиков снежной пыльцой.
- Пойдем дальше но ручью, - прошептал на ухо Ананьин.
- Цс-с,- крепко зажал ему широкой ладонью рот Голубев. Предосторожность ефрейтора, как старшего в разведке, не была излишней: в десяти метрах - танк, в двадцати - часовой у избы, а дальше - целая группа у костра. Прошептал на ухо Ананьину:
- Отходим.
- Взорвем мостик,- шепнул в ответ Ананьин.
Голубев отрицательно покачал головой.
Бессмысленно. И себя обнаружим,- прошептал в лицо Ананьину.
Но тот не хотел возвращаться ни с чем. Посылая их в разведку, командир сказал, что желательно бы достать «языка», если предоставится возможность. А если не удастся, то собрать сведения о противнике в Шевардино. Голубев считал, что задача - собрать сведения - выполнена. Но у Ананьина чесались руки. Ему казалось, что Голубев просто трусит. Не столько расчетлив и осторожен, сколько боязлив и на риск не пойдет. Голубев так рассуждал, сидя под мостом: «Легко сказать - взорвать. А чем? Хоть мостик и зачуханный, а противотанковой гранатой его, пожалуй, не разрушишь.
Надо было разобрать, когда из Шевардино уходили. Да не до него было: бежали от танков. Да и что толку - есть он, этот мост, или нет, - тапки и так через ручей пройдут. А пожалуй, и не пройдут, застрянут: под тонким ледком - топь, увязнут, забуксуют. Да и машины не пройдут. Ну и что, взорвешь, а они новый за полчаса набросают. Сарай разберут и накидают бревен - вот тебе и мост. Нет, Ананьин ерунду говорит. Шутоломный он - сорвиголова. Ему б только шум-гам. А разведка - дело тихое, тонкое. Высмотрел, где, что и сколько, доложил командиру. Конечно, «языка» бы взять неплохо. А как его возьмешь? Да хотя б и часового, который у избы, подождать, когда солдаты напилят дров и уйдут. Опять же к нему скрытно не подойдешь, и снег под ногами шуршит».
И Ананьин размышлял: «Хрен с ним, с мостом, он еще и нам самим может пригодиться, когда обратно пойдем на Шевардино. Л вот танк стоит у моста - это уже худо, пи к чему он тут. Сейчас его башня повернута прямо на Семеновское, на тот случай, если мы в лоб пойдем. А что ему стоит развернуть ее левей, Вдоль ручья? Будет косить из пушки и пулемета, живого места не оставит. Сколько людей положит. И в первую очередь нас. Командир, конечно же, пас в голове наступающих поставит: ведите, мол, указывайте дорогу. И поведем на пушку и пулеметы танка. Ведь удобней дороги нет, чем по этому оврагу. А его, этот танк, можно запросто уничтожить, пока еще не рассвело. Пашка, конечно, трусит».
Слушай, Паша,- шепчет Ананьин.- Ты отходи, а я останусь. Понимаешь, танк этот нельзя оставлять. Ты в безопасности на гребне заляжешь и прикроешь меня, когда я обратно побегу. Первым выстрелом снимай часового, иначе он меня прихлопнет. А потом шпарь по двери, не давай им выскочить, пока я буду мимо хаты бежать.
Только смотри будь осторожен, зря на рожон не лезь,- согласился Голубев.
Предложенный Ананьиным вариант его устраивал, и он, прихилясь к земле, осторожно побрел по оврагу мимо родникового
колодца, вделанного в бетонное кольцо, мимо избы, стоящей на косогоре оврага. И только он миновал избу, как к колодцу, громя ведром, спустился солдат, настороженно посмотрел по сторонам, прислушался, что-то сказал часовому.
Ананьин затаил дыхание: вот бы «языка»! Хотя и понимал, что трудно его было бы взять бесшумно и почти на виду у часового. Он подождал, пока солдат с полным ведром вскарабкался на косогор и скрылся в избе. Повесил на шею автомат, достал из карманов противотанковую гранату и бутылку с горючей смесью. Не спеша вставил запал в гранату. Спешить было некуда - надо дать время Голубеву удобно расположиться. Подумал: «А что, если Пашка не успеет снять часового вовремя и не прикроет мой отход?» Мысль была неприятна, и он тут же прогнал ее: а, будь что будет - двум смертям не бывать, одной не миновать. Ему почему-то казалось, что самой серьезной опасностью для всего батальона и лично для него, Андрея Ананьина, стал именно этот танк, и если его не уничтожить, то погибнет весь батальон. Мысль эта сделалась навязчивой, она заслоняла все другие, мешала здраво подумать о том, что танк этот в Шевардино сейчас не единственный, что есть и другие, которые тоже встретят батальон огнем пушек и пулеметов.
Ананьин был доволен и даже рад, что остался один: так лучше, никто тебе не мешает, не навязывает тебе свою волю. Действуешь как знаешь, как тебе совесть подсказывает и твой воинский опыт. И сам за себя в ответе. Оступился, дал промах - жизнью своей расплачивайся. Он осторожно вышел из-под моста и, держа в правой руке гранату, в левой бутылку, на локтях пополз по неглубокому кювету. Он двигался мягко, расчетливо, прижимаясь к земле белым маскировочным халатом, но снег все-таки шуршал под ним, и он опасался, что его могут услышать и справа - часовой у избы, и слева - экипаж в танке.
Полз медленно, мешали халат и автомат, и каждый метр давался с трудом, хотя ползти надо было всего метров десять, чтобы оказаться на одной линии с танком. А когда он был уже у цели и осталось сделать бросок, услышал недалекие голоса - разговаривали немцы, идущие от костра в сторону танка,- возможно, шли в избу, что над оврагом напротив колодца. Шли к колодцу за водой, гремя ведрами, и Ананьин понял, что встречи с ними никак- не избежать, и эта встреча путала все его планы. Почувствовал явственно, как по спине пробежали мурашки. Конечно, он может сразить их очередью из автомата, но тогда едва ли выгорит дело с танком. А солдаты все ближе к дороге. Их темные неуклюжие силуэты четко рисуются на фоне мечущегося пламени костра. Надо бы приготовить автомат, но Ананьин что-то медлит. Солдаты подошли к танку, один грохнул пустым ведром но броне, окликнул:
- Зигфрид!
Решение пришло мгновенно, и так же мгновенно, чуть приподнявшись, Ананьин бросил гранату в корму танка и прилег к земле. А как только прогремел взрыв, он подхватился и, прыжком очутившись у танка, неистово ударил бутылкой по развороченному взрывом радиатору. В азарте и волнении он слишком близко, почти в упор, приблизился к танку и слишком сильно ударил по нему бутылкой, так что она раскололась вдребезги, а горящие осколки стекла разлетелись во все стороны, как при взрыве гранаты. Упругое пламя охватило танк, но от близкого расстояния часть брызг попала на Ананьина.
Загорелся халат в нескольких местах, и это теперь демаскировало его. И хотя, как было условлено, Голубев стрелял по часовому и по окнам избы из винтовки, огонь его оказался малоэффективным, особого вреда немцам не принес, потому что Голубев занял позицию на значительном расстоянии от избы, да и видимость была неважнецкая - он часто часового вообще терял из виду. Зато Ананьин оказался довольно заметной мишенью для немцев. У самого колодца он упал, раненный двумя пулями в ноги, но, разгоряченный, боли сразу не почувствовал, навалился автоматом на бетонное кольцо колодца и начал длинной очередью поливать избу, из которой выбегали эсэсовцы. И не заметил, как разрядил весь магазин, до последнего патрона.
А запасного не было, не хотел тащить лишний груз, идя в разведку. На него навалились несколько фашистов, скрутили руки, били прикладами и кулаками по голове до потери сознания. Очнулся в избе, промокший до нитки, подумал: где же это он так искупался? Он лежал на деревянном, залитом водой полу. За окном серел рассвет, на столе, за которым сидел офицер СС, густо коптили две плошки. Один солдат стоял у порога, расставив широко ноги и скрестив на животе пудовые кулаки, другой, из унтеров, сидел на деревянных полатях.
