Леонид Корнюшин. Смерть Егорова
Корнюшин. Смерть Егорова
Над Вязьмой всю ночь стояло зарево пожарища. Мгла сырости и тумана перемешалась с дымом и смрадом от взрывающихся снарядов, бомб и огня. Сейчас, на рассвете 14 октября, город представлял собой одну сплошную разрытую, безобразную, пахнущую горелым железом, порохом и кровью воронку. В полосе сражения на десятки километров почти нельзя было найти живого места, невыбитой и невыгоревшей земли.
Остатки 20-й армии так же, как и всю последнюю неделю, с неубывающей решимостью и с еще большим ожесточением дрались на своих позициях. Все - от высших командиров до рядовых бойцов - голодные и изможденные, потеряв счет времени и не думая о себе, отбивались, как могли, от наседавшего, беспрерывно атакующего противника. Назад было пятиться некуда, и они гибли там, где стояли, обливая горячей кровью холодную землю.
Германскому штабу армий «Центра» казалась бессмысленной такая стойкость, так как его авангардные силы, перешедшие 13 октября во всеобщее наступление на Москву, уже были выдвинуты далеко на восток, за Можайск. Эти вышколенные в прусских академиях штабные генералы, всегда смотревшие на Советский Союз и в прошлом на Россию как на дикую, азиатскую страну, теперь поражались этой стойкости.
Они удивлялись до 12 октября, но когда 13-го, 14-го и 15-го были введены в сражение для ликвидации «котла» новые и значительные массы войск и в течение трех суток наши обескровленные, без продовольствия, испытывавшие недостаток боеприпасов дивизии перемололи их, то подобие ужаса перед титаническим духом обороняющихся охватило всех, начиная от рядового солдата и кончая командующим.
...Генерал Егоров лежал в развалине дома и, получив восемь ран, продолжал стрелять. Армия стояла здесь уже восьмые сутки. Генерал все эти восемь суток не чувствовал времени, а испытывал только одно, не отпускающее его ни на минуту напряжение борьбы. День ли сейчас был, вечер ли, утро ли, он не знал и не хотел знать этого. С тех пор как возможность прорвать кольцо и выйти к своим уже перестала существовать, он старался подавить в себе всякие личные, человеческие чувства, ни о чем не думать и сосредоточивал все усилия на одном: чтобы как можно дольше уберечь оставшуюся часть войск и, сколько хватало возможности, держаться на позиции. Генерал знал, что он погибнет, по он не думал о своем безвыходном положении. В какие-то мгновения между короткими затишьями он вспоминал свою семью, свою молодость и тогда еще острее испытывал потребность борьбы. Он не готовился к смерти и не думал о ней.
Адъютант, убитый только что пулей в голову, лежал рядом с генералом. Начальник штаба, оттянутый в укрытие, истекал кровью. Раненный в обе ноги полковник, командир артиллерии дивизии, прямым попаданием мины был разорван в клочья. Батальонный комиссар и пятеро красноармейцев, лежавшие в линию с генералом, отстреливались последними патронами. Комиссар, волоча раненую руку, подполз к генералу. Лицо его было черно и страшно. Таким же черным и страшным было большое круглое лицо генерала. После каждого нового выстрела из автомата по перебегающим немцам глаза его озарялись светом. В промежутке между выстрелами генерал повернул голову и усилием воли улыбнулся комиссару. Пятеро красноармейцев, видимо, израсходовав последние патроны, не стреляли больше. Зеленые фигуры подползавших за развалинами немцев находились не больше как в пятидесяти шагах.
- Генерал... брат, дайте патрон, прошептал комиссар высоким, звенящим голосом.
Они скупо обнялись, секунду смотрели друг другу в глаза, чувствуя себя солдатами и братьями. Генерал молча протянул ему свой пистолет, и, когда комиссар приставил к голове ствол и выстрелил, он с тяжким усилием, шатаясь, поднялся в рост. В глазах его, то увеличиваясь, то уменьшаясь, плыли и качались тени подбегающих немцев. Двое одновременно выстрелили в него в упор. Но Егоров не упал и продолжал идти прямо на них широко развернутой грудью.
«Живой я или убит? Почему мне не больно? Эти негодяи не в силах меня убить!» Толстый унтер-офицер с расширившимися глазами выстрелил с пяти шагов в третий раз. Егоров покачнулся, нажал спуск и пановал, у самых своих ног, убил этого унтер-офицера. Молодой солдат, только что стрелявший в генерала, вдруг с ужасом взвизгнул, будто увидел привидение, и, приседая, попятился за остаток каменной стены. Но он не успел присесть - выстреливший Егоров пробил ему голову. И тотчас генерал почувствовал, что сил больше не было, он задыхался и захлебывался своей кровью.
Он медленно, как бы кланяясь неласковой земле, согнулся и, опустившись на одно колено, повалился набок и судорожно всхлипнул. Вырванный из кармана пистолет он не смог дотянуть до виска, в глазах поплыла черная муть, но в последнем усилии генерал поднял веки и сумел различить колышущееся близко от него чье-то серое и плоское лицо. «Я спокоен,- пронеслось в гаснущем сознании Егорова,- никогда им не одолеть русский народ!» И мрак сомкнулся над ним...
Немцы почтительно расступились, пропуская к истекающему кровью, лежавшему навзничь советскому генералу своего начальника в светло-серой шинели и с железным крестом на шее. Высшие офицеры штаба с орлами и свастиками на фуражках, в высоких лакированных сапогах остановились сзади него, с холодным любопытством и улыбками победителей разглядывая умирающего русского. Фашистский генерал подошел ближе и слегка наклонился, чтобы лучше рассмотреть лицо лежавшего.
Должно быть, он и вся свита считали, что генерал уже мертвый. Но в это время веки Егорова дрогнули, и он открыл глаза. Взгляд немца встретился с его взглядом. В. то же мгновение, подобно электрическому току, какая-то неясная, независимая от сознания и воли дрожь пробежала по спине фашистского генерала. Подобного состояния неосмысленного и беспричинного страха он никогда не испытывал раньше. Он много прошел по дорогам войны и как бы нес на своих сапогах пыль уничтоженной, покоренной и посрамленной Европы, но от того величественного и героического чувства, которое он испытывал там, не осталось и следа здесь.
Он видел, что русский генерал умирал, и осознавал, что ему, победителю, надо было бы испытывать великодушное чувство сострадания и величин того, что было совершено на этих древних холмах вокруг Вязьмы, но какая-то властная и не подчиненная ему сила заставила его сжаться под этим острым и светлым взглядом Егорова. «Да, таковы русские. Черт их знает, что это за народ! Они, они и только они на дороге у Германии, никакой другой силы против нас в мире нет!» - угрюмо думал он, стоя над умирающим.
- Он достоин того, чтобы ему отдать солдатские почести. Построить войска и провезти его через весь город на орудийном лафете. Он дрался как лев, - проговорил генерал и, повернувшись, быстрыми шагами направился к машине.
