Оборона столицы Москвы
Пять советских служащих, спасших свое учреждение от немецких бомб, сделали, в сущности, то, что входило в круг их обычных, мирных обязанностей; это они точно так же могли бы сделать и в мирные дни, во время пожара; это стоит, наконец, в перечне обязанностей советского гражданина по нашей Конституции.
Война только вскрыла с показательной яркостью, до какой степени параграф Конституции, касающийся социалистической собственности, вошел у нас прочно в плоть и кровь. Именно это новое чувство собственности на музеи и памятники, дома и дворцы, поля и леса, дороги и мосты, корабли и поезда, школы и больницы, заводы и рудники сыграло немалую роль в развитии партизанского движения.
Кое-кто в Европе и в Америке еще думает, что партизанское движение родилось у нас, как рождаются на войне по указанию главнокомандующего те или иные приемы военной стратегии, то есть что оно вызвано директивно. Такое представление в корне ошибочно, оно показывает, что люди просто не знают, в чем заключается суть партийного руководства. Большие, глубокие, коренные процессы и сдвиги в сознании народа, в его самоощущении,, в его историческом поведении - медленной, самоотверженной, кропотливой работой, изо дня в день, многие, многие годы терпеливо подготовлялись нашей партией.
Не все из того, что сделано ею в нас, нашей психике, достаточно видно даже нам самим. Да и не в каждом оно еще достаточно окрепло. И настоящее большевистское руководство заключается в том, чтобы указать верное направление и форму именно тем силам и процессам, которые исторически уже происходят в народных недрах, которые годами подготовлялись и воспитывались, которые опреднляют путь нашего народа в будущее.
И призыв к партизанному движению, как и призыв переключиться целиком на оборону, забыть мирные тыловые настроения, был обращен к тому новому, советскому гражданскому самосознанию, тому новому, советскому чувству родины, которое партия воспитала в пароде. Тыл исчез, потому что на нашей земле нет и не должно быть нейтрального клочка. Словно в древних, мудрых сказках человечества, дававших хозяина каждому дереву, ручейку, пеньку, пещере, населявших дриадами, гномами, лешими, водяными, дивами леса и горы, болота и ручьи, сейчас, в двадцатом веке, советский партизан сделался для немецких солдат страшным дивом и чудодеем каждого лесного оврага и пригорья, дорожного поворота и домашнего чердака.
Поучительно было видеть в Москве, как «снимаются с места», перестраиваются на оборону массивные научные учреждения, казалось бы, бесконечно далекие от войны. В одной из самых тихих московских улиц, в глубине палисадника, стоит дом, овеянный традициями славных десятилетий. В этом доме бессмертные русские ученые находили помощь и материал; сюда засылал записочки Владимир Ильич, прося с удивительной деликатностью прислать ему нужное и обещая вернуть в кратчайший срок, здесь, в большом старом зале, под зелеными лампами, склонялось несчетное число молодых голов многих десятков студенческих поколений. И здесь, в бывшей Румннцевской, а ныне имени Ленина, библиотеке, на глазах людей моего поколения не прерывались занятия во время трех войн - русско-японской 1905 года, первой мировой империалистической 1914 года и Отечественной 1941 года.
Студенты в дни первых двух войн входили в эту полутемную по углам залу, испещренную зелеными светляками абажуров, как в оазис. Снаружи - тягостная для всех война; здесь, внутри,- спокойное бесстрастие науки. Неслышно исписывались билетики с заказами на книгу, часами рылись люди в каталогах, задерживая пальцы на необычайных названиях, привлекательных заглавиях, жадно поджидала молодежь новую заказанную книгу, сокровенный для нее мир, уже испутешествованный тысячами глаз, излистанный тысячами пальцев, а все новый, с волнующим запахом слежалой бумаги, присохшего клея на корешке.
Беззвучно ходили вдоль стеллажей, взбирались по лестницам и разыскивали нужные номера десятки сотрудников. И если бы какой-нибудь досужий статистик полюбопытствовал, что нового внесла война в чтение, какая перемена в заказах, он бы был разочарован потому, что война никак и ничем на чтении и на заказах не отразилась. Здесь царствовала своя традиция, диктовали университетские семестры, кандидатские и магистерские сочинения, из года в год очень мало менявшие тему и материал.
Когда в июле 1941 года я раскрыла дверь в ту же залу, внешне как будто и сейчас ничего не изменилось. Читающих меньше, но они были; так же выдавались книги из-за дубовых прилавков. Но эти книги и это чтение уже ничего общего со вчерашним днем не имели, да и зала стала «специальной залой», потому что появился особый, специальный читатель, агитатор, пропагандист, журналист, работник Информбюро, массовик.
Книги военно-исторические, о фашизме, о Гитлере, о Германии, о стратегическом сырье, о колониях, о морских и железнодорожных путях; книги, о которых никто не подозревал, что они будут спрашиваться и зачитываться, пак роман. Чтение за месяцы войны в Ленинской библиотеке; никогда не забудется москвичами. В общем, мы никогда еще не читали так страстно и так оперативно. Все, что было незаметно получено нами за двадцать четыре года политического роста, что выслушивалось (подчас с зевотой) па сотнях докладов о международном положении, схватывалось по газетным столбцам, по радио, накапливалось по мелочам,-дало свои плоды в этой необычайной оперативности библиотечного чтения.
Но, пожалуй, всего сильней и ярче изменилась работа на наших предприятиях и заводах.
