Ф. Шемякин: живые трупы
Из сборника «В боях за Орел». Печатается в сокращении
Мне приходилось возиться с пленными. В серебристом июльском утре около зарослей орешника были построены в два ряда человек 60-70 немцев. Вдоль шеренги, пригнувшись, едва не ползая на карачках, двигался очень худой и очень высокий фельдфебель. Время от времени он что-то выкрикивал, и тогда один или два солдата подавались немного вперед или назад, выравнивая шеренгу.
Наконец, фельдфебель в последний раз - уже молча - прополз вдоль первого ряда, а затем, выпрямившись, как напружиненный, крикнул:
- Смирно!.. Глаза прямо вперед!.. Глаза налево!.. Рапортую! Он подошел к пожилому майору, шагах в десяти наблюдавшему всю эту процедуру, и почти пропел:
- Господин майор! Пленные немецкие солдаты в количестве шестидесяти двух -пяти - одного по вашему приказанию собраны!
Это была формула рапорта офицеру. Произнесенные числа обозначали последовательно: количество рядовых и унтер-офицеров. Самостоятельной единицей был только он сам - фельдфебель Гюпсо.
Я вспомнил первые месяцы войны, октябрь 1941 года. Рыжий унтер-офицер сидел полуразвалясь на стуле, слегка пошевеливая носком раненой ноги. Всем своим видом он, казалось, говорил, что считает эту беседу излишней, а свое пребывание здесь случайным. На вопросы он либо не отвечал либо нагло, с видом нестерпимого превосходства, лгал. Он даже не захотел назвать свое имя.
- Это ваша «расчетная книжка»?
- Нет, я сегодня случайно нашел ее.
- Это ваш Железный крест и свидетельство на право его ношения?
- Нет. Свой Железный крест я выбросил, чтобы он не попал к вам в руки.
- За что же вы получили Железный крест?
- За то, что взял в плен роту русских. Я не понимаю, господин офицер, к чему эти вопросы. Красная Армия разбита, и через несколько дней мы будем в Москве.
Молодой лейтенант, ведший допрос, вспыхнул:
- Врете! Вы трусите и лжете, потому что знаете, что ваша «молниеносная» война провалилась.
Да, с «молниеносной» войной у немцев не вышло. Она провалилась. И теперь фельдфебель Гюпсо выстраивает шеренгу пленных как на смотр, тужась от усердия; перед нами стоит низенький ефрейтор с большими залысинами на висках, с какими-то собачьими морщинками под глазами и седой щетиной под носом и на щеках. Его имя Войтхон, он из второй роты 192-го пехотного полка.
- Когда началась артиллерийская стрельба,- говорит Войтхон,- то решили, что предстоит силовая разведка. А потом начался ад. Наша рота и приданный нам взвод пулеметной роты погибли полностью. В живых остались три человека, которые попали в плен, да еще полдюжины раненых, которым удалось уползти в тыл. Офицеры тоже отошли в тыл, кроме командира пулеметного взвода, лейтенанта Риса, которого разорвало снарядом.
Войтхон рассказывает, что в его роте было около 100 человек. Рассказывает о ее вооружении и командном составе. Рассказывает о вооружении и личном составе батальона, полка - то, что знает, разумеется. Рассказывает о том, что сюда движется подкрепление, чтобы ликвидировать обозначившуюся опасность прорыва русских. Запинка с вопросом, каковы же эти подкрепления.
Пожилой майор молчит и рассматривает фотокарточки, взятые у пленного. Одну из них он протягивает Войтхону:
- Кто это?
На фотокарточке полнощекий молодой человек с густыми волосами и в высокой фуражке.
- Это я!
- По-видимому, это - давняя карточка.
- Прошу разрешения доложить, что я снимался в прошлом году, когда был в отпуске.
Майор смотрит на меня, и я, поняв его, протягиваю ему карманное зеркальце. Он передает его Войтхону. Тот смотрит в зеркало, не верит, смотрит еще раз, и вот на лице его проступает гримаса жестокой горечи.
- Проклятая война,- произносит он.- Я же не был седым. Я знаю это твердо, потому что я как раз вчера, накануне этого самого, брился...
«То самое», о чем боится упомянуть Войтхон,- это артиллерийское наступление.
И Войтхон сломлен. Он бормочет теперь:
- Проклятая война! Проклятая война!
Теперь он рассказывает все. Фельдфебель Гюпсо, который с такой приниженной старательностью выстраивал под насмешливым взглядом майора пленных немцев, принадлежал к 156-му полевому запасному батальону, переброшенному по приказу командования 56-й пехотной дивизии из деревни Ольшанки к месту прорыва.
- Господин майор спрашивает о «сообщениях для воинских частей»? - говорит Гюпсо.-Эти листки мы получали аккуратно раз в неделю и почти на каждом взводном собеседовании зачитывали помещаемые в них политические статьи. Последнее «сообщение» мы получили примерно 5 июля.
Среди документов Гюпсо мы находим листок от июня 1943 года, № 269. Первая статья называется «В ожидании». Майор показывает мне отчеркнутый синим карандашом абзац: «Так мы и живем в ожидании дальнейших событий. Со своей стороны мы должны уяснить себе, что в этом году мы отнюдь не находимся в положении, вынуждающем нас обязательно предпринимать наступление. Ибо теперь мы обладаем всем, что обеспечивает нам продолжительное ведение войны. Мы твердо стоим в гигантском европейском пространстве, снабжающем нас нужным сырьем, продовольствием и рабочей силой.
И если наши враги спрашивают: когда же, собственно, начнете вы свое наступление, то мы возвращаем им этот вопрос: когда же начнете вы обращать вспять наши победоносные наступления?»
- Почему отчеркнут этот абзац? - спрашивает майор.
- Мы получили это «сообщение» в дни, когда началось наступление немецкой армии на Курск. Мне показалось странным, что наше верховное командование, издающее эти «сообщения», говорит одно, а делает другое. Я посоветовался с фельдфебелем Гофманом, и нам... Прошу разрешить мне вопрос: могу ли я говорить открыто? Нам пришла в голову мысль, не представляет ли собой это «сообщение» вражескую листовку - «файндпропаганде»,- направленную к тому, чтобы дискредитировать военное командование, показав, что оно врет, как «маленький человек с большим хайлом»,-так мы между собой называем доктора Геббельса.
- К какому же выводу вы пришли? - улыбается пожилой майор и записывает что-то в свой блокнот.
- То же мы прочитали в «Фелькише беобахтер» и в других газетах. Тогда мы проговорили всю ночь. Ротному шпику я нарочно закатил накануне внеочередной наряд. И мы пришли к выводу, что после Сталинграда все возможно!
Сталинград! С февраля это слово произносилось в блиндажах по ту сторону Оки и Зуши гораздо чаще, чем это было желательно немецкому командованию. Сталинград! Офицеры и солдаты 112, 34, 56, 262, 299-й и других немецких дивизий 282 воспринимали это событие как грозу, разразившуюся одновременно над всей немецкой армией и над личной судьбой каждого из них в отдельности. Все поражения той зимы - Кавказ, Кубань, Воронеж, Курск, Вязьма, Демянск - все это Сталинград как бы впитал в себя, стал символизировать их.
Фельдфебель Гюпсо говорит: - Мы толковали с фельдфебелем Гофманом о том, будет или не будет под Орлом второй Сталинград. С одной стороны, нам казалось угрожающим, что вот уже прошла половина лета, а мы не наступаем. Значит, мы ослабели. С другой стороны, нам казалось невероятным, что русские могут наступать летом. Все это нас задевало лично. Ведь мы расположены на крайней восточной части Орловского выступа, и если бы Орел был окружен, то мы сидели бы в «котле» глубже других. Конечно, это печально, что в начале летних боев два немецких фельдфебеля рассуждали в этом духе. Но война - это война, и мы даже пошутили, что счастлив теперь тот, кому подошла очередь ехать в отпуск.
Да, 12 июля Гюпсо, вероятно, очень пожалел, что находится под Орлом, а не в Саксонии! Наши танки шли по ржи, и только их башни возвышались над колосьями. Их было очень много, и ржаное поле казалось лишь придатком к движущимся повсюду черным пятнам. Я видел эти танки на переправе. Я сначала считал их, потом был налет немецкой авиации, и я бросил считать их, потом считал снова. Но главное было не только в количестве.
Гюпсо видел и знал, каковы эти танки.
- За два дня я переменил три части,-говорит он.- Это - полевой запасной батальон, так называемая «рота тревоги», состоящая из ездовых, писарей и прочих тыловиков, и сводная рота, собранная из остатков разбитых подразделений 171 и 192-го пехотных полков. Вечером 12 июля командование батальоном принял майор Котц, но командовать ему оказалось некем.
К полудню 13 июля от «роты тревоги» осталось около 30 человек, а к вечеру от сводной роты остались в живых только те, кто сдался в плен. И всюду русские танки! Мы натыкались на них на каждом шагу. Сердце начинало ныть только от одного лязга гусениц,- казалось, что они сейчас проедут по тебе. Нет, нервы не выдерживают такого количества огня и железа.
В это время в соседней комнате ефрейтор Гейпель писал листовку к солдатам 55-й пехотной дивизии.
«Мы - единственные, кто остался в живых из 9-й роты 71-го пехотного полка. А в нашей роте было около 100 человек. Мы были хорошо вооружены, но мы не знали, что русские вооружены лучше нас. 12 июля нас, как резерв, спешно перебросили на передовую.Вскоре показались русские танки. Они тотчас уничтожили нашу артиллерию, и в течение десяти -пятнадцати минут от их пушек, гусениц и пулеметов погибло около 70 человек.
Была уже полночь, когда мы достигли новых позиций. Но утром положение наше снова ухудшилось. Русские танки стали обходить нас с флангов. Их огонь выбил у нас еще 10 человек. Мы отползли в овраг! «Товарищи,- сказал тогда унтер-офицер Рей-хельт,- сложимте оружие! Сдадимся в плен!» «Мы все согласны с тем, что мы должны сдаться», - произнес кто-то другой, а третий добавил: «Мы вряд ли будем иметь лучшую возможность сдаться в плен». Мы вылезли из оврага, подняли руки и пошли навстречу танкистам. Теперь война для нас кончена. Мы вышли из этого ада».
Лицо ефрейтора Гейпеля похоже на морковку, на которую нацеплены очки. Он кончил писать листовку и теперь читает ее вслух группе военнопленных. Заметив меня, он вскакивает, вытягивается и просит разрешения задать вопрос. Задавайте, ефрейтор! Я знаю, о чем спрашивают теперь немецкие солдаты.
- Откуда у русских так много танков?
Русские танки! Их благословенный гул возникал в эти дни не из свиста метели, и немецкие солдаты, падавшие головой на запад, кусали не снег, а горькие корни травы и рассыпчатую, пыльную землю. Русские танки! Под Сталинградом при боевых разворотах они вздымали своими гусеницами снежные бугры и неслись на врага как будто на белых крыльях смерти.
Под Орлом перед боем сбрасывали они с себя свое лиственное маскировочное одеяние и вырастали в глазах врага черным наплывом, застилающим и зубчатые комья бруствера, и огромные стебли полыни, и свежее утреннее солнце на востоке.
- Когда мы увидели русские танки,- слышу я голос Гюпсо,- с нами, как с солдатами, было покончено. Встречаться с ними вторично не хотел никто. Обер-ефрейтор Зибель, лежавший рядом со мной, произнес: «Тут ничего не поделаешь. Но можно еще попробовать сложить оружие...» Я не решился встать, потому что все кругом было полно свистом пуль и взрывами. Я пополз вперед, подняв руку вверх, и ползти было очень неудобно...
