Вячеслав Кондратьев. Дорога в Бородухино (часть 1)
Кондратьев. Дорога в Бородухино
Вера Глебовна проснулась еще затемно... За окнами, покрытыми толстым лохматым слоем инея, гудел февральский ветер - натужно, надсадно, то доходя до рвущего слух воя, то замирая, но и в этом минутном затишье было что-то угрозное, пугающее ожиданием нового порыва, еще более сильного, еще более резкого.
На Вере Глебовне, кроме ватного одеяла, было накидано все, что нашлось в доме теплого - старые пальто, когда-то очень пушистый, а теперь уже вытертый плед, одеяло шерстяное солдатское (еще с той войны), голова была обмотана платком. Но холод все равно заползал внутрь и цепенил тело.
Она нащупала в темноте недокуренную вечером папиросу, закурила и после первой же затяжки тяжело раскашлялась.
Надо было вставать, идти на кухню, разжигать керосинку, кипятить чай - все равно уж не уснуть, - но было даже страшно подумать, как выбираться сейчас из-под груды одеял и идти туда, где выхолодило, конечно, еще больше, чем в комнате.
«Какой чертовский холод», - пробормотала она, спрятав руки, и подумала, что надо было принести керосинку в комнату еще вчера.
Этими мыслями о холоде, о кухне, о керосинке, о том, что надо делать что-то, она сознательно загружала голову, чтобы хоть на минуту оттянуть наступление ужаса, который обрушивался на нее каждое утро с того самого дня, когда лег на ее стол листок серой бумаги с нацарапанными карандашом строчками: «Мама, я еду на запад!» Он не написал - на фронт. Но запад - фронт. А фронт - смерть!
Почтальонша, работавшая тут еще до войны, вручив Вере Глебовне письмо, не уходила, а ждала, когда та прочтет его. И Вере Глебовне пришлось при ней пробежать глазами этот клочок бумаги, с неровными, разбежистыми строками.
- Все благополучно? - спросила почтальонша.
- Да, спасибо,- почти спокойно ответила Вера Глебовна, а сама схватилась за косяк двери, чувствуя, что темнеет в глазах и слабеют ноги. Но она давно приучила себя не выдавать своих переживаний. Очень давно.
Два дня после этого письма она пролетала пластом на кровати, словно в столбняке, не находя в себе сил ни подняться, ни сходить за хлебом, ни сготовить еду, ни даже вскипятить чайник.
И только зародившаяся надежда, что сын по дороге на фронт может проезжать Москву и тогда вдруг им удастся свидеться, вернула ее к жизни, если можно было назвать жизнью непрерывное, напряженное и тревожное ожидание...
В этом большом холодном городе, где война не стала еще привычной и неожиданным кошмаром висела над ним, еще пугала воем сирен, рокотом вражеских самолетов, стрельбой зениток, ждали все. Ждали в постоянном непокое, переходя от отчаяния к надежде, ждали таких обычных, немудрящих слов - жив, здоров, - обретших сейчас необыкновенную значимость.
Но из всех ждавших все же самыми одинокими и самыми несчастными были матери. Их ожидание, их страхи, их муки -сравнить не с чем.
...На кухню Вера Глебовна все же пошла, принесла оттуда керосинку, разожгла, и волны тепла, идущие от нее, как-то обуютили комнату, и даже ветер, все так же хлеставший под окнами, перестал казаться таким уж нещадным. И она подумала - как хорошо, что у нее есть своя комната, и как она правильно поступила, не уехав с учреждением в эвакуацию.
Чайник уже закипел, когда дна резких звонка заставили ее мигом набросить на себя шубу и кинуться к парадной двери.
Звонки были не сына он звонил по-другому,- но это были два звонка, значит, к ней, И С бьющимся сердцем, не спрашивая даже «кто?», она дрожащими пальцами сняла цепочку, долго возилась с ключом, а когда открыла дверь и увидела немолодого человека в замасленной телогрейке, небритого, с усталым и измазанным чем-то лицом, удивленно ахнула и, пугаясь догадки, спросила упавшим голосом:
- Вы от... Николая Егорыча? Мужчина чуть улыбнулся.
- Ну, наверное, еще рановато величать его по имени-отчеству? Я от сынка вашего...
- От сына! - выдохнула она.- Проходите скорей,- поспешно, стараясь унять сердцебиение, пригласила Вера Глебовна.
Она торопливо вела гостя по темному, всегда темному из-за экономии электричества коридору в свою комнату.
- Прошу вас, раздевайтесь. Садитесь.
- На минутку я - чего раздеваться? Прямо с ночной к вам... Еще дома не был...
- Где он - сын?
- Такая история получилась, - мужчина опять улыбнулся.- Жена моя к матери поехала, к теще, значит, под Малоярославец, за картошечкой... Ну, а тут немец подошел, будь он неладен. В общем, почти месяц там, под немцем, ей и пришлось побыть.
Оккупация, хоть и недолгая, а все же... Как немца прогнали, сразу ей выехать не вышло - поездов совсем не было...
Вере Глебовне не терпелось узнать все скорей, но торопить мужчину ей было неудобно.
- ...А тут часть воинская прибыла, в которой ваш сынок служит,-- продолжал он. - Как раз у тещи в доме со взводом и расположились. Когда жена уезжала, он и попросил письмецо в Москве опустить, но мы с женой подумали и рассудили, что] лучше я вам его в руки передам. Вернее дело-то, а то мало ли чего - и военная цензура задержать может или еще что, а то вообще вдруг затеряется. Вот и пришел.
- Спасибо вам огромное. Письмо... Где письмо? - не сдержала она нетерпения.
Мужчина долго расстегивал ватник, долго шарил в боковом кармане пиджака, а у нее прерывалось дыхание и дрожали руки.
Письмо было короткое. «Нахожусь под Малоярославцем, в деревне Бородухино, в шести километрах от города. Пробудем здесь несколько дней, может быть, неделю. Если сможешь - приезжай. Вряд ли еще раз придется быть так близко от Москвы. Жду. Целую».
Все смешалось в душе Веры Глебовны - и нахлынувшая радость возможной встречи с сыном, и страх, что она не сумеет быстро выехать и не застанет его, и боль, что неизбежное свершилось и Андрей уже в нескольких десятках километров от фронта.
- Ну, я пойду... - поднялся мужчина.
- Нет, что вы? - очнулась она. - Погодите. Я так благодарна вам. Хотите чаю? Горячего? Хотя чего я... У меня есть чем вас угостить.
Она вспомнила, что соседка с первого этажа, в прежние, лучшие времена помогавшая ей в уборке квартиры, а теперь работавшая на парфюмерной фабрике, принесла ей недавно флакон спирта: «Вдруг ваш Андрей проездом будет. Угостите тогда».
Она вытащила из буфета флакон, достала большую рюмку.
- Только закусить нечем, - она развела руками,- абсолютно нечем. Нет даже хлеба.
-- Какая закуска в наше время! У меня есть с собой чуток... вот и закушу.
- Прошу вас,- подвинула она ему рюмку.- Это так благородно с вашей стороны было принести письмо...
Мужчина усмехнулся и перебил ее.
- Ну, зачем такие слова высокие? Какое это благородство - обычное дело. Русские же мы... Ну, за сынка вашего,- он поднял рюмку.- Чтоб фашистов бил и живым остался. - Он выпил, Крякнул и стал медленно жевать вынутый из-за пазухи кусок i 1вба.- Промерз сильно. Вон какая непогодь стоит. Каково ре-Вяткам на фронте?
- Да, подумать страшно.
- Жена сказывала, что оружия они еще не получили, но вы все-таки поторапливайтесь... Поедете?
- Обязательно. Только пока не знаю как.
- Поезда-то еще не ходят. Если эшелоном каким пристроиться? А от станции я вам путь до этого Бородухина сейчас расскажу,-и он стал подробно объяснять, как пройти ей ближе по тропке лесом, потому что другая дорога в два раза длиннее.
