Ольга Кожухова. Ранний снег
Кожухова. Ранний снег
Снег, снег, снег...
Снег на лошадиных трупах - это здесь, на развилке дорог, доваторцы наскочили на вражеский пулемет. Снег на низких толстых ветвях кустарника. Снег на каске стоящего у въезда на территорию медсанбата зазябшего часового. Островерхие крыши палаток тоже в снегу. Он лежит на краях брезентовых скатов, завиваясь под ветром в петушиные гребни.
Над палаточным городком высоченные старые ели: они грубы, лохматы, в коросте лишайников. Каждая хвойная ветвь похожа на хвост пушистого зверя.
Днем и ночью под пологом этих старых, пригнувшихся под тяжестью снега разлапистых елей постукивает движок. Днем и ночью горят над операционными столами зеркальные конические рефлекторы. Санитары, сгибаясь и разгибаясь и переступая от тяжести на месте ногами, вносят и выносят па носилках раненых. Где-то у въезда сигналит машина. Пахнет пролитым в снег бензином, смолистой щепой.
Я не знаю, сколько дней или лет мы здесь живем, в этом лесу. Для нас времени не существует. Где-то там, во Вселенной, летят миры, Земля поворачивается своими шершавыми боками: то белым, то зеленым, то голубым, подставляет их солнцу. Где-то спят люди в своих тихих, мирных домах, рядом с женами, в теплых постелях. Где-то шумят залитые блеском огней и реклам большие, яркие города.
А мы знаем только одно:
- Фамилия, имя, отчество?
- Какого полка?
- Куда ранен?
- В операционную.
- На перевязку!
- В эвако.
- Ваша карточка передового района?
В приемо-сортировочном отделении раненые бойцы дожидаются своей очереди часами. Они лежат на топчанах, на носилках, сидят па березовых кругляшах и прямо на полу, застеленном брезентом и забросанном сверху хвойными лапами. Кто-то уже не может спокойно сидеть, ждать и шагает через лежащих взад-вперед, качая, словно ребенка, пухлую руку.
У меня в эвакопалатке тоже все переполнено ранеными, а новые прибывают и прибывают. Среди них очень много тяжелых, контуженых, обмороженных. А они всегда требуют от медсестры особенно пристального внимания.
- Сестра! А сестра!
- Потерпи... Сейчас подойду.
Вот уже два с половиной часа я оттираю обмороженному разведчику спиртом и снегом закоченевшие руки. Но он так и не чувствует ничего. Его белые пальцы не шевелятся.
Разведчик пытается мне объяснить со всеми подробностями, как это случилось: как он шел ночью к немцам в тыл, в засаду, считать проходящие по дороге танки; и как все сосчитал и уже возвращался, но налетел на группу вражеских автоматчиков; и как спрятался под елкой, в сугроб, стараясь не только не шевельнуться, но даже и не дышать; и как немцы остановились возле самой той елки, под которой он, притаившись, лежал, и как долго о чем-то вполголоса разговаривали, сердито и быстро. Один из них даже сломал веточку у разведчика над головой и долго цыкал, ковыряя в зубах, наверное, после сытного ужина.
Немцы были здоровенные, рыжие. Потом они отошли, ничего не заметив, и пошли, скрипя по сугробам широченными сапогами, и все разговаривали сердито и быстро. Он не помнил, сколько времени он пролежал так на снегу, часов у него не было, но когда поднялся, пальцы уже не сгибались. В случае опасности он не смог бы нажать на спуск автомата. Они не сгибались у него и сейчас, когда я их оттирала. И я наливала разведчику густой коричневый чай в жестяную кружку, и украдкой от Федора Марчика бросала туда для сладости целые комы рафинаду, и долго поила разведчика из своих рук, дуя на горячую черную воду, пока Марчик не отозвал меня в угол палатки и не предупредил сиплым, бабьим голосом:
Я вам сказал: нельзя выделять из всех одного!
Я молча сурово поглядела ему в глаза. Он очень не любит этого взгляда.
- Я вам сказал,- повторил он.- Нельзя! Все - свои. Все - наши, советские.
Я упрямо вскинула голову:
- Так если все наши и все советские, я ко всем должна быть одинаково равнодушной? Так выходит, что ли, по-вашему? Ну, этого, знаете, здесь не будет!
- Отставить разговорчики! - сказал Марчик и вдруг громко крикнул: - Как стоите? Руки по швам.
Я пожала плечами и снова села рядом с разведчиком - растирать спиртом его белые негнущиеся пальцы. Ведь он так может остаться без рук.
Тогда Марчик полез в мой шкаф с перевязочным материалом, начал шарить чего-то, не нашел и сердито сказал:
- Почему нет бинтов и салфеток? К Калугину за салфетками - быстро! Одна нога здесь, другая там...
В операционной потолок обит стерильными простынями, вся палатка разгорожена на несколько белых отсеков: здесь ожидают своей очереди раненые, здесь гипсуют переломы, здесь за столиком - регистратор. Посредине, под ярким светом рефлекторов, два стола: на обоих идут операции.
Главный хирург Александр Степанович Калугин в синей, жесткой трехдневной щетине. Он устал, поэтому резок, нетерпелив. Высоко поднятые и широко расставленные в локтях его руки, наверно, затекли: жилы на них потемнели, набухли, свились в тугие, как веревка, узлы.
- Кохер... Пеан,- говорит он устало ассистенту Сергею Улаеву.
- Ножницы.
- Скальпель.
- Тампон с риванолом.
- Вактериофаг.
- Противостолбнячную сыворотку.
- Готовить переливание крови.
Наташа Глызина - на ее белом, утомленном лице видны лишь глубоко запавшие, но все еще такие прекрасные, задумчивые глаза - ответила еле слышно:
- Крови нет, Александр Степанович...
- Как так нет? В аптеку бегом!
- И в аптеке нет. Будет только к утру.
Калугин раздельно, как будто читал по складам, грубо выругался. Вскинул вверх бульдожий, тупой подбородок:
- Черт бы всех вас побрал, о чем вы думаете?!
- Александр Степанович, Facies Hippocratica,- сказала подававшая наркоз Галя Пятитонка, толстая, пышная в белом халате.- Пульс частый, но слабый, нитевидный.
- Что, я сам не вижу без вас?! К черту! К черту!
