Александр Бек. Четырнадцатый день битвы. 28 октября
Четырнадцатый день битвы
День двадцать восьмое октября - следующий день после того, как нал Волоколамск,- помнится мне так.
...Я лежу на бугре в кустах - это мой наблюдательный пункт.
Телефонной связи я не имею, управляю ротами через связных.
Бугор невысок, я вижу лишь центральную часть рубежа, позицию роты Дордия. Брустверы одиночных окопов, обложенных свежим дерном, сливаясь с пожелтевшей травой луга, кажутся затравеневшими кочками. Линия этих, кочек заграждает мост.
Там и сям возле окопов вздувается земля; немцы уже разведали наш передний край, гвоздят и гвоздят из леса.
Внимание напряжено... Противник вот-вот где-нибудь рванется. Но где именно? Здесь ли - напрямик к мосту? Или слева, где у меня нет соседей, где дугой окопалась рота Заева?
...Трава на рубеже уже потеряла свой жухло-зеленый цвет, на ней осели пыль и копоть. Всюду чернеют оспины воронок.
Противник молотит и молотит. Нелегко сейчас бойцам в одиночных стрелковых ячейках. Мы уже стреляные воробьи: от грохота близких разрывов у бойца уже не мутится рассудок, боец ценит свой окоп, свою винтовку, и все же подавленность, свойственная отступающим, нас не покидает. Незримая волна словно доносит ко мне тоску солдата, его страх, его темные предчувствия.
Меня тоже томит, сосет страх за моих солдат, за судьбу батальона, гложет ожидание удара.
...Что это? Чья-то фигура несется от кочки к кочке. Тотчас узнаю Бозжанова. Шинелька безукоризненно заправлена, талия не тонка: все в его роду были толстяками. Бежит умеючи, не теряя головы. Вот сделал зигзаг, вот низко пригнулся... Добежал! Камнем пал в окоп, скрылся, будто сгинул.
Немного погодя две ушанки чуть приподнимаются над краем ямы - бойца и политрука Бозжанова. Неунывающий, общительный Бозжанов принес с собой в окоп шутку, мужество. Слегка двинулась лежащая на возвышении винтовка, приклад прильнул к плечу; какая-то цель, может быть гадательная, взята па мушку. Знаю, Козжанон сейчас несколько раз выстрелит. Это слабость, любит пострелять.
Скоро он явится ко мне с ворохом вестей о роте Дордия: сообщит о потерях, о том, что примечено, засечено перед фронтом роты.
Потом Рахимов (он не покидает шалаша в лощине) все это зафиксирует на карте или в половой книжке. По существу, оба они начальники штаба у меня: Рахимов - сидячий начштаба, а Бозжанов - ходячий, курсирующий из роты в роту и ко мне.
...Огонь немцев усилился. Не предвестие ли это атаки?
Да! Из леса выбежала солдат в летних зеленых пилотках, зеленых шинелях. Бегут к нашим окопам... Немецкие минометы и пушки замолкают. Тишина. Чернеют прижатые к животам, направленные вперед автоматы. Наши начали стрелять. Немцы перебегают, надвигаются. Неужели же, неужели мы не устоим? На это, конечно, и рассчитывает противник: рус постреляет и даст драпа. Огнем автоматов, струями трассирующих пуль немцы прокладывают себе дорогу. Чувствую: вот она, критическая минута боя. Не могу вздохнуть, грудь будто в тисках.
И вдруг рявкнули четыре наши пушки, скрытые около моста. Картечь ударила по атакующим. Еще! Еще!
Немцы легли, стали откатываться.
...Удар отбит. Но за это пришлось заплатить. Пушки, обнаружившие себя, не успели переменить позицию. Стволы противника обрушили на них огонь.
Вскоре связной доставил мне известие: две пушки разбиты, артиллеристы понесли потери, командир батареи лейтенант Кубаренко убит.
Прощай, Кубаренко! Прощай, друг по оружию!
...Филимонов донес через связного: немцы пытались атаковать и на его участке. И тоже отбиты.
Лишь Заева противник пока не трогал.
...Я по-прежнему лежу на бугре, вижу мост, далекий лес, окопы роты Дордия.
Опять кто-то бежит по рубежу. Кобура пистолета обвисла на туго стянутом поясном ремне; шинель плохо пригнана, великовата, полы путаются между ногами. И все же он - я уже признал щупленького Дордия,- все же он, верный велению долга, бежит сквозь эти взбросы, грохот, вспышки пламени, чтобы рассеять подавленность, страх уткнувшихся в землю бойцов.
...Укрываясь между кустами, ко мне на бугор пришел Тимошин.
- Прибыл от Заева, товарищ комбат.
Дыхание слегка учащенное. На загорелом, юношески открытом лице я не приметил волнения. Однако какая-то чрезмерная твердость в складке губ, в устремленных на меня серых глазах не сулила доброй вести.
- Чего стоишь? Ложись. Что там? Докладывай!
Тимошин сообщил, что немцы обошли позицию Заева, охватили нас полупетлей. Заев растянул загнутый фланг, но немцы продвигаются все глубже. Я ожидал, предугадывал эту весть. Сейчас ощущение нависшего удара, ощущение обуха, занесенного над головой, стало еще острее.
Я посмотрел вперед. На фронте роты Дордия по-прежнему взметывалась земля. По склону к речке отползал раненый.
Я сказал Тимошину: - Иди к Рахимову. Сообщи обстановку. Передай, что я, возможно, пойду отсюда к Заеву.
Ко мне сзади подполз Синченко. Чего тебе?
- Ничего. Нахожусь при вас. Помолчав, Синченко добавил:
- Вы вроде сказали, что собираетесь до Заева? Кони, товарищ комбат, в готовности.
Я ничего не ответил.
- Ожидаю ваших слов, - продолжал Синченко.
- Не суйся, пока тебя не звали,- оборвал я. Мой коновод обиженно засопел.
- Пройду лощиной. Ты с конями оставайся здесь!
- Дело ваше... Вам видней...
Синченко любил оставить последнее слово за собой. Я при крикнул:
- Хватит болтать!
