Противоположность и общность античной и христианской мысли

Существует две противоположные традиции в понимании соотношения философии и веры, и обе эти традиции имеют корни в церковном сознании.
Одна традиция идет от Отцов Церкви Александрийской школы. В ней философия не противопоставляется вере. Филон Александрийский пытался увязать и согласовать эллинскую мудрость и христианскую веру.

Сохранилось высказывание неизвестного автора, принадлежавшего этой школе: «Христос - сама философия». Эллинская философия была осмыслена александрийским учителем Церкви, Св. Климентом, как «детоводительство ко Христу». Богословская мысль, начатая великими александрийцами, ассимилировала категории, понятия, язык греческой философии.

С другой стороны, не менее сильной является традиция противопоставления христианства и языческой мудрости, веры и философии. «Что общего между Афинами и Иерусалимом, между Академией и Церковью, между еретиками и христианами?» - восклицает Тертуллиан, один из западных Отцов Церкви (умер в 222 г.) [цит. по: 21, с. 125]. Его знаменитая формула: верую, ибо абсурдно, - противопоставляет веру и разум. Противоречие с разумом - вовсе не аргумент против веры, скорее наоборот, вера действует там, где разум бессилен: «Сын Божий распят. Мы не стыдимся, хотя это постыдно.

Умер Сын Божий - это достоверно, ибо ни с чем не сообразно. И после погребения воскрес - это несомненно, ибо невозможно». Вера с точки зрения этого рассуждения противоположна рациональному пониманию, с которым всегда связывает себя философия, вера противоположна разуму.

С точки зрения христианской премудрости мудрость века сего является безумием перед Богом. Апостол Павел пишет: «Если кто из вас думает быть мудрым в веке сем, тот будь безумным, чтобы быть мудрым. Ибо мудрость мира сего есть безумие пред Богом, как написано: уловляет мудрых в лукавстве их» (1 Кор. 3, 18-20). В Послании к Римлянам он пишет об античных философах: «Но как они, познав Бога, не прославили Его, как Бога, и не возблагодарили, но осуетились в умствованиях своих, и омрачилось несмысленное их сердце; называя себя мудрыми, обезумели» (Рим. 1, 21-22). Ап. Павел считает, что античные философы знали Бога: «Ибо, что можно знать о Боге, явно для них, потому что Бог явил им. Ибо невидимое Его, вечная сила Его и Божество, от создания мира через рассматривание творений видимы...»

(Рим. 1, 19-20). Бог видим через свои творения, и безумием является - зная, не восславить Его и не возблагодарить. Мудрость мудрых, не узнавших Мессию, - отменена: «Ибо написано: погублю мудрость мудрецов, и разум разумных отвергну. Где мудрец? где книжник? где совопросник века сего? Не обратил ли Бог мудрость мира сего в безумие?» (1 Кор. 1, 19-20).

Но и для цивилизованного языческого мира христианство казалось безумием. Проповедь Христа распятого - «для Иудеев соблазн, а для Еллинов безумие» (1 Кор. 1, 23). Недопустимым «соблазном» была для иудеев антропоморфизация Бога. Кроме того, они, славившие Бога как Мощь и Силу, не могли совместить это с позорной смертью на кресте, «Ибо слово о кресте для погибающих юродство есть, а для нас, спасаемых, - сила Божия» (1 Кор. 1, 18). Парадоксальность понимания Силы Божией как кенозиса, как Силы, превозмогающей Саму Себя в немощи Сына Человеческого, была для них невозможной.

Для эллинских философов, считавших началом мира трансцендентное Единое, немыслимо было, что Единое может быть причастным изменению, многому, материальному. Идея творения мира была для них верхом нелепости, ибо космос - не изделие, созданное по произволу, а образ Ума, действующего вечно. Безумие считать, что этот Ум мог родиться из чрева смертной женщины и принять позорную смерть на кресте.
Как возможно совместить эти взаимные обвинения в безумии и оценку философии как «детоводительства ко Христу», восприятие богословской мыслью идей и языка античных философов - Платона, Аристотеля, неоплатоников?

Для христиан понимание премудрости Божией предполагает преображение ума, совершаемое через покаяние. Безумие разума состоит в его гордыне. В христианской традиции мудрость века сего противопоставляется смиренномудрию. Однако это не делает менее «безумным» с точки зрения обыденного рассудка сам смысл смиренномудрия. Святитель Игнатий Брянчанинов приводит беседу старца и инока, который спрашивает учителя, что такое смирение и как его достичь: «УЧЕНИК. Положим, что деятельность по евангельским заповедям приводит к познанию своей греховности; но как же достичь того, чтоб признать себя более грешным, нежели все человеки, между которыми имеются ужасные преступники, злодеи? СТАРЕЦ.

Это - опять естественное последствие подвига. <...> У делателя евангельских заповедей взоры ума постоянно устремлены на свою греховность; с исповеданием ее Богу и плачем, он заботится об открытии в себе новых язв и пятен. Открывая их при помощи Божией, он стремится еще к новым открытиям, влекомый желанием благоприятной чистоты. На согрешения ближних он не смотрит. <...> Из самого жительства его вытекает естественно и логически признание себя грешником из грешников. Этого устроения требуют от нас святые Отцы (Преп. Нил Сорский. Сл. 5, помысл гордостный).

Без такого самовоззрения, святые Отцы признают самый молитвенный подвиг неправильным. Брат сказал преп. Сисою Великому: „Вижу, что во мне пребывает непрестанная память Божия".

Преподобный отвечал: „Это не велико, что мысль твоя при Боге: велико увидеть себя ниже всякой твари" (Алфавитный Патерик)» [9, с. 307]. По свидетельству православных подвижников, такое покаяние, вопреки доводам здравого смысла, вовсе не приводит к подавленной погруженности в сознание греха, а напротив, дает радостное освобождение от озабоченности собой и открытость миру и людям. Таким образом, преображение ума, которого требует христианская вера, не является рассудочным предприятием,  а есть следствие практикования смирения, аскезы.

Это умное делание - так называют аскетику в православии - приводит, как верит церковь, к восстановлению целостности разума, поврежденного грехом и порабощенного страстям, к укоренению ума в сердце. Такая же задача преображения стоит перед христианством и по отношению ко всей культуре. Исключительность христианской веры дает ей возможность начать все сначала, не отвергая того, что было, а впитывая и переосмысливая достижения человеческой мысли.