Строгость философии превосходит строгость науки
Философия не вычисляет и не расчитывает. Но философия по-своему строга. Строгость философии даже превосходит строгость науки. Наука понимает свою строгость как точность. Точность науки связана с тем, что все научные понятия имеют строго определенную область применения.
Но если сравнить область применения и понимания теории или теоремы и область понимания учения мыслителя, мы увидим несопоставимость этих областей. В. В. Бибихин пишет об этом так: «...для того, чтобы понять, что такое феноменология в XX в., нужно усвоить „мысль Гуссерля"; это явление, которое определяет только само себя и практически не может быть переопределено „короче" и „в других словах"» [3, с. 100].
Областью определения для терминов философского учения является не только контекст этого учения, но и «область применения» родного языка, естественного, а не искусственного, как в математике. Контекст учения уникален и не определим через другое, а «контекст» языка бесконечен или неопределен, не поддается исчерпывающему анализу. Так что философии не на что опереться в своей строгости, кроме как на ту точку предельной сосредоточенности мысли, о которой мы говорили. Всю свою строгость философская мысль должна добыть из самой себя. «Не геометр да не войдет никто», - было требованием Платоновской Академии. Но геометр в философии - особый, он не просто измеряет и соотносит, но и держит основания своей мысли.
Особая строгость философии состоит не только в отношении к языку и в уникальности контекста любого учения, вытекающей из того, что философия использует естественный язык и имеет в виду экзистенциальные предпосылки любого учения, но и в обращенности философии к началу мысли, к вопросу, можно ли то или иное содержание мыслить. В отличие от предметного мышления конкретных наук, философию интересует не только содержание, но мыслимость этого содержания.
Такое внимание к собственным основаниям позволяет отличить философию как от научно-популярной литературы, представляющей читателям последние достижения науки в виде «картин мира», так и от некритического синтеза различных учений, производимого новейшими мистиками и учителями мудрости. Рефлексивность философии, то есть ее обращенность к собственным основаниям, к вопросу как это можно мыслить, означает, что философия в отличие от объективного знания является практикованием самостоятельного мышления, в то время как знание может существовать относительно автономно от его понимания или непонимания.
Мыслить самому - только так можно проверить мыслимость какого-либо содержания. Мыслить самому - значит выполнить реально чью-то мысль как возможность своего мышления, продлить ее собственным усилием. Отсюда, кстати, вытекает и странное для науки решение вопросов о плагиате. Выполнить самому, самому продумать мысль Платона или Декарта - не означает в философии плагиата, а представляет собой единственно возможный способ профессиональной работы с историко-философскими текстами. Только такая работа позволяет держать Платона и Декарта живыми, получать новые интерпретации и выявлять новые возможности их мысли.
Мыслить самому - означает нечто прямо противоположное повторению того же самого, это есть парадоксальное «повторение иного»: «Мы вспоминаем всегда иное, но на уровне оригинала, оригинала мысли» [11, с. 291].
Мы воспоминаем всегда иное, поскольку само событие «воспоминания», сама выполненность акта мысли делает то, что было, иным. В связи с утверждением неповторимости оригинала трудно не вспомнить блестящий мысленный эксперимент Борхеса, проделанный им в «Пьере Менаре, авторе Дон Кихота». Полное повторение Пьером Менаром «Дон Кихота» слово в слово - оказывается непоправимо другим произведением. «Сравнивать „Дон Кихота" Менара и „Дон Кихота" Сервантеса - это подлинное откровение! Сервантес, к примеру, писал (Дон Кихот, часть первая, глава девятая): „...истина - мать которой история, соперница времени, сокровищница деяний, свидетельница прошлого, пример и поучение настоящему, предостережение будущему".
Написанный в семнадцатом веке, написанный „талантом-самоучкой" Сервантесом, этот перечень - чисто риторическое восхваление истории. Менар же пишет: „...истина - мать которой история, соперница времени, сокровищница деяний, свидетельница прошлого, пример и поучение настоящему, предостережение будущему". История - „мать" истины; поразительная мысль! Менар, современник Уильяма Джемса, определяет историю не как исследование реальности, а как ее источник. Историческая истина для него не то, что произошло, она то, что, как мы полагаем, произошло. Заключительные слова - „пример и поучение настоящему, предостережение будущему" - нагло прагматичны. Столь же ярок контраст стилей. Архаизирующий стиль Менара - иностранца как-никак - грешит некоторой аффектацией. Этого нет у его предшественника, свободно владеющего общепринятым испанским языком своей эпохи» [8, с. 321]. Таким образом, корреляция самого верного и точного повторения являет максимум различия.
Обращенность философии к началу мысли означает профессиональное внимание к технике философского дела, к тому как это делать - мыслить самому, в чем секрет профессионального искусства философского мышления - начинать самому с самого начала? Как рождается мысль? Это внимание к технике философского дела само является философским делом. Рождение мысли является искусством, которое Сократ сравнивал с родовспомогательным и называл майевтикой. Он считал это искусство своим призванием и был убежден, что он избран Богом и приставлен к афинскому народу, как овод к коню, чтобы не дать ему впасть в духовную спячку.
В чем же состояло родовспомогательное искусство Сократа? Он ходил по улицам Афин, вступал в беседы с уважаемыми афинскими гражданами. Полководца он спрашивал о том, что такое мужество, политика - об управлении государством, Евклида - о геометрии. Сократ просил объяснить ему то, что по роду занятий должно было быть хорошо известным собеседнику. Но вскоре выяснялось, что полководец хорошо знает, что такое мужество в пехоте и что такое мужество в коннице, но не знает, что такое мужество само по себе, о котором спрашивает Сократ; что собеседник знает, что такое справедливость по отношению к врагу и к другу, но не знает, что она такое сама по себе.
Только после того как самодовольное знание профессионала разрушено, может начаться мысль, она должна родиться на пустом месте, на месте разрушенных мнений и самомнения. Главным результатом этого рождения является не законченное знание, о чем свидетельствует то, что платоновские диалоги, в которых главным персонажем является Сократ, не оканчиваются окончательными и всеобщими по форме определениями. Главным результатом является само рождение мысли в ее открытости новому, незнаемому. Преемниками сократического родовспомогательного искусства явилась диалектика, а позднее - герменевтика, феноменология, другие «техники», которые являются неотъемлемой частью любого философского направления.
Подведем итоги. Возвращаясь к дилемме, сформулированной в начале лекции - мыслит ли наука - или мыслят только мыслители, философы, мы должны сказать, что несмотря на всю противоположность науки и философии, наука периодически впадает в философию, обращаясь вновь и вновь к вопросам о том, что такое единое и многое, что такое элементарность, что такое прерывность и непрерывность, что такое бесконечность, что такое понимание, то есть обращается не к конкретным аксиомам теории или метатеории, а к предельной точке сосредоточения и удерживания оснований мысли.
Декарт говорил, что математик не может быть атеистом, иначе нет оснований для выполнения математического формализма. Это высказывание означает, что в своем глубинном существе наука также является мышлением, а не просто выполнением правил. Мысль продолжается не путем выполнения формализма, наоборот, формализм выполняется потому, что мысль удерживает собственные основания, к которым относится и то, что я, Декарт, не могу сам гарантировать и обеспечить свою мысль, ее продолжения, что, поэтому, меня, Декарта, создал Бог. Только забывая о необходимости удерживать все основания мысли, научный разум становится, как его назвал Хайдеггер, вычисляющим, рассчитывающим. Это и имеет своим последствием то, что «наука не мыслит».
