Соломенный берег

На горизонте из тяжелой тучи вырвался солнечный луч. Упал на пригорок. Обрадовался мир. Заиграл красками: живыми, яркими, сочными.
Длилось это недолго. Надвинулась вглубь туча – захлопнулась прореха. Серо, уныло, грустно…
Иван Николаевич Бирюков сидел на лавочке у дома, курил. Наблюдая за проворным лучиком солнца, мгновенной радостью мира, усмехнулся. Так и в жизни: вначале – ничего, а затем – елы-палы!..
Вот и новый поворот. Взял бы кто за руку и вел по жизни. Так нет же! Кидает-бросает. Штормит! Не потому ли, что неугоден судьбинушке? Вряд ли! Наоборот. Очень даже угоден и мил, ежели вот так отмечает и привечает. Заметен и небезразличен. Факт.
Неважно, что бывают просто невыносимые моменты. Неважно! Это всего лишь моменты жизни. Неважно, что порой испытывают на излом. И это правильно, потому что больней чувствуется время, в котором довелось жить. Неважно!...
Вот ветер шалит в листве… Тихое умирание дня исподволь готовит грядущее воскрешение – радость рассвета. Счастье нового дня – это главное. Это важно!
Сколько раз было: прорвался сквозь шторм, ступил на берег… Ан, нет! Солому к берегу прибило. Зыбкая и обманчивая кажущаяся твердь земли. Вновь по самые уши в воде. Хорошо, хоть в воде…
Первая жена Ивана Николаевича знала три четкие формулировки: «Маленькая ложь рождает большое недоверие», и еще – «Месть – это блюдо, которое надо подавать холодным», и последнее – «У страха есть глаза и голос». Эти формулировочки пользовала она в самое свое удовольствие – как выгодно, а главное – когда именно удобно. И получилось так, что в свои сорок пять лет Иван Николаевич Бирюков, кандидат экономических наук, остался «яко наг – яко благ»: ни работы, ни квартиры, ни средств к существованию. Ничего. Жена его бросила.
Долгие годы они жили и трудились в бывшей советской республике. Авиационно-космическая отрасль, закрытый институт, приличная зарплата, хорошие перспективы. Крушение советской империи. Люди второго сорта... Обрушилась так здорово и основательно выстроенная жизнь.
Вначале остался без работы. Жена быстро сошлась с очень богатым человеком, дальше – с легкостью пташки перепорхнула за океан, в Австралию, где очень много кенгуру... Дети обучались во Франции, в закрытом пансионате, куда она их умудрилась определить при тяжеловесной денежной поддержке, чтобы не мешали строить новую супружескую жизнь.
Иван Николаевич приехал в родной хутор после смерти матери. Так и остался…
Все могло бы быть гораздо хуже. Скатиться в криминал. Забичевать. Да мало ли!
Где прилег, там и заснул. А просыпаться, скажем, там, где заснул, а не дома – великий талант. В избытке подобный талан у алкоголиков и бичей. Для нормального человека очень трудно переносить неприкаянную жизнь. Как говорится, «Лествица» старца из Афонского монастыря может привести к освобождению души, плененной телом. Но что делать с одной голой душой, без тела?
Родные корни… Они спасли. Устроился работать в хуторскую школу учителем математики. Здесь нашел свою любовь.
Алкоголизм, неприкаянность, бездомность! Зыбкий соломенный берег. И только ясное понимание того, что ты кому-то нужен, ты любим - вот еще что дарует счастье жизни!
И утонул ветер в шелесте молодой листвы.
Подошел сосед, Никифор Иванович Чернышков, по хуторскому прозвищу Никишка, примостился сухим задом на край бревна.
- Я ветеран войны, туды ее в дышло, токмо пороха вражьего не нюхал, - говорил о себе Никифор Иванович. – Покеда нас из последнего призыва везли в Германию на фронт, фашистская гидра подписала акт о капитуляции. Апосля через всю Европу на Дальний Восток, покеда меня перебрасывали, там японская гидра имереализма капитулировала. Прокатался все войны. Вооще… - не повезло! Окромя юбилейных медалей, наградов-с-с не имеем-с-с!
На самом деле Никишке просто необычайно повезло. В свои восемнадцать лет он ушел добровольцем на фронт, а повоевать не пришлось. Братья и отец – все полегли на полях сражений. Последний в роду оставался, может быть, поэтому и миловал Господь неугомонного Никишку. Он уцелел и пользовался нынче всеми правами и льготами ветерана той войны. И не его вина, что не удалось, не случилось… А великое счастье, что появились на свет от Никишки два сына и дочка. У братьев не осталось детей. Не успели… Или – опоздали? А Никишка в год шестидесятилетия Великой Победы особо бередил душу воспоминаниями о полях невыигранных сражений.
Умостившись на бревне рядом с Иваном Николаевичем, Никишка достал кисет, ловко скрутил самокрутку, и сладковатый запах самосада растекся в прозрачном весеннем воздухе.
- Отважный ты парень, Ваня, коль завел себе жену на двадцать с гаком лет моложе. Не страшно? – ехидно поинтересовался Никифор Иванович. – Вань, это ж жизнь у тебя скрозь будет полна неописуемых опасностей по линии надставления рогов. Не знаешь…
- Не страшно, - перебил деда Иван Николаевич. – Не страшно, когда знаешь, что тебя любят.
- Ты, навроде, большенький, детей взрослых имеешь, а гутаришь такие странные вещи. Вань, дык, любовь – дело ненадежное. На ней дюже далеко не уедешь. По нынешним временам надо быть или очень богатым, или здоровье иметь по самое некуда. Ну, ты меня понимаешь…
- Знаешь, дед, как говорил один великий голландский художник, когда женился в шестьдесят лет на пятнадцатилетней? Он говорил, типа: буду я вам менять свою свободу на старую корову...
- Ну, да, - дед Никишка клонил свою сторону: - Лучше есть пирожное вместе с кем-то, чем дерьмо хлебать одному.
Иван Николаевич с любопытством рассматривал Никишку.
- Кх-х-хе, - тот неуверенно прокашлялся. – Нас трое братьев было – все погодки. Батя – еще тот был ходок! Мать нас подучит, а мы за ноги его хватаем ручонками и кричим: «Батянька, да на кого ж ты нас покидаешь!» Дед, Афанасий Петрович, Царствие небесное, частенько по утрам по хутору батю гнал байдиком в одних трусах от какой-либо бабенки. Бьет байдиком и приговариает: «Спать надо с хромыми, глухими, глупыми, но свою семью блюсти на-да!»
Дед неожиданно пропел:
Бабочка-моторочка,
Шельма-чернобровочка.
По двору ходила, коника
водила…
Пойду в зелен я садочек,
Сорву травушки
снопочек,
А ковылушки – другой,
Понесу траву домой!
- Дед, ты к чему это все рассказываешь?
- Понимаешь, на фронте наши солдаты перед самым смертельным боем старались надевать чистое исподнее белье… - Никифор Иванович заговорил неожиданно севшим голосом. – И батя, и братья ростом были под два метра. Гвардейцы! Я один – последыш, не вышел ростом: от горшка – три вершка. Так уж получилось – они пали в полях сражений, а я, шклявенький, живу – свет копчу. Ваня, ты поверь: если бы довелось мне в той войне повоевать и отомстить за смерть братьев и бати, может, память иные воспоминания хранила... Так и живу, мучаюсь…
Нарушая чуткую тишину, за горой прогрохотал дальний поезд по мосту через Донец.
- Жизнь…
Из дома вышла Маша. Прижалась к плечу Ивана Николаевича. Мужчины молчали.
На землю упали редкие капли дождя. Весна... Александр КРАВЧЕНКО.

Соломенный берег