Азм есьм

Больше всего в жизни Лева не любит просыпаться в их одной на двоих с мамой, да, впрочем, и единственной пригодной для жилья комнате, служащей одновременно и спальней, и кухней, и залом, и прихожей. Комнате сырой и холодной, от чего воздух представляется вязким, липким и грязным. Комнате прокуренной, кажется, на всю толщину ее вонючим дымом от самого дешевого табака. Комнате, пропитанной со всей находящейся в ней убогой домашней утварью и вещами, отвратительным до тошноты тяжелым запахом сивухи, квашеной капусты и какими-то помоями. От этого першит в горле и вызывает у него неудержимые приступы сухого надрывного кашля до слез.
Он высовывается из-под груды наваленной на него старой, давно нестиранной одежды, с прелым затхлым запахом, которая служит ему одеялом, и где ему было, как в норе, тепло и уютно, где снились счастливые цветные сны, которые снятся всем детям, а он, в общем-то, тоже еще ребенок.
Сделав несколько вдохов вонючей сырости, Леву пробрал безудержный кашель, в груди от которого он вновь ощутил будто что-то рвется. В откашливаемой мокроте вот уже как месяц появились капельки крови. По этому поводу они с мамой уже ходили в больницу. Врач выписала рецепт на лекарства и сказала прийти через несколько дней.
Но денег на лекарства у мамы нет. Хотя, если бы она их не пропивала, то можно было выделить из тех, которые она получает в качестве детского пособия. К врачу они больше не ходили. Мама снова запила. Хотя очередным запоем это вряд ли можно назвать, так как последние полтора года она из него не выходит. Сам же он идти к врачу не хочет. Вернее, он бы пошел, потому что чувствует в груди, особенно, когда кашляет, такую сильную боль, что даже своим детским умом начинает понимать, что это для него может плохо кончиться. Да и приятели ему все чаще стали говорить, что он бледный, даже желтый, и похудел. Но чтобы сходить к врачу, нужно обмыться. Значит, нужно где-то раздобыть дров, чтобы согреть воды. Порубить дрова нечем. Неделю назад два маминых собутыльника, по его предположению, уголовники, задрались между собой в их доме. Один из них, весь в татуировках, с полным ртом золотых зубов, которого Лева окрестил «челюстями», схватил их топор и босой по снегу и грязи погнался по улице за своим приятелем. Ссора тогда разрешилась без крови. Но топор он назад так и не принес. Лева искал его на том месте, где «челюсти» бросил его вслед убегавшему приятелю, но не нашел.
Растопить печь тоже проблема. Дымоходы в печке не чищены, а так как печь топится не постоянно и сырая, при каждой новой растопке всегда сильно дымит. От этого в доме все вещи пропитаны еще и прогорклым запахом дыма и копоти.
Затем нужно принести воды, чтобы ее нагреть. Единственное ведро, которое не течет, грязное. В нем окурки, остатки закуски, стекло от разбитой после очередного застолья посуды. Мыть его по холоду под колонкой не хочется. Вот Лева и не идет к врачу, надеется, что и так выздоровеет. Ведь до этого всегда выздоравливал.
...Но сегодня он вынужден все это проделать и не потому, что идти к врачу, а потому, что его сегодня будут судить. Нужно идти в суд. Дело в том, как объяснил ему участковый, что несколько краж из подвалов, которые он никогда и не прекращал совершать, он совершил уже в 14-летнем возрасте. Если прежние кражи ему и, кстати, его подельнику, однолетке Димке сходили с рук, то теперь они за это «подлежат уголовной ответственности». Этот термин он впервые услышал от следователя. И это возвышает его и Димку в их же глазах. Потому что он применяется и к настоящим уголовникам. Они кажутся себе самостоятельными и взрослыми, что им и льстит. Хотя, как понимают оба, суд ничего хорошего им не сулит. Если на этот раз они и могут рассчитывать на условное наказание, то в следующий раз им уж точно «сидеть».
Но не воровать они не могут. У Димки хоть и родители есть, но они не работают, как и мать Левы спились. И в его квартире обстановка не намного лучше. Им обоим нужно кормить себя и свои семьи. И как только наступают сумерки, когда их сверстники в уютных теплых квартирах, обласканные родными, усаживаются у экранов телевизоров или компьютеров, Лева с Димкой, прихватив «фомку» и сумки, уходят в темень. Сорвав замки чужих подвалов, к утру возвращаются домой с картошкой, соленьями, другими продуктами. Иногда попадается неплохая одежда как для них, так и для родителей.
Лева с Димкой несколько раз не являлись в суд по повесткам. И в этот день не пошли бы, но их участковый предупредил: если они снова не явятся, их возьмут под стражу. Что это такое – представляют смутно, но ассоциируется это с непременными наручниками, конвоем, решеткой, тюрьмой и страхом.
Покинув свою теплую «нору», Лева босыми ногами спустился на холодный грязный пол. Чуть не наступил на стекло от разбитой бутылки, стал его убирать и поранил руку. Пришлось перевязать, оторвав кусок старой грязной наволочки. Так и пошел в суд. На улице стояла оттепель, грязь вперемешку с мокрым снегом. Лева обнаружил, что у одного комнатного тапка отклеился передок подошвы. Пришлось задержаться, прикрутить ее проволокой.
Лева с Димкой вошли в зал судебного заседания. Одетые с чужого плеча в старенькую одежду, хиленькие, с выразительными и недоверчиво настороженными глазами, озираясь по сторонам. Они больше напоминали не злоумышленников, а напроказивших мышат из известного мультсериала.
Их крайняя худоба, низкорослость и плохое физическое развитие, очевидно, из-за недоеданий, заставили даже усомниться: а действительно ли им уже по 14 лет?
Все судебное заседание они озирались по сторонам, будто попали не в суд, где решалась их судьба, а в сияющий огнями цирк, где все их чрезмерно занимало. И сидящие в зале люди, по их мнению, ну никак не могут причинить им, детям, ничего плохого. В тот момент они с удовольствием, может быть, в первый раз в своей жизни, ощущали себя детьми.
- Конечно, кражей трех ведер картошки и двух 3-литровых банок соленых огурцов они причинили мне значительный материальный ущерб, - настаивала одна пышная потерпевшая предпринимательница, имевшая в своей собственности довольно крупный магазин. – Эта голытьба, которая никогда не работала и ничего не имеет, не знает цену заработанных денег. А я знаю истинную цену каждой заработанной копейки. В ней мои недоспанные ночи, пот и нервы.
Мне нравится ход ее рассуждений. При этом вспомнился суд, состоявшийся за день до этого над «владельцем пароходов», как его окрестили неофициально участники заседания. Его суд признал виновным в хищении, присвоении и растрате в особо крупном размере имущества, принадлежавшего возглавляемому им в то время довольно крупному предприятию. Но подсудимый так и не признал своей вины, а благодаря многочисленным положительным характеристикам и ходатайствам вышестоящих инстанций, он получил под одобрительные возгласы группы поддержки свое условное наказание. То есть точно такое же, какое получили пацаны.
...Лева с Димкой охотно и подробно рассказывали суду, как и что они похищали. Полностью признали свою вину, без особых проблем процесс подошел к стадии последнего слова, которое и было предоставлено подсудимым. Лева встал. Как затравленный зверек, настороженно и суетливо осмотрел всех в зале суда. По строгим лицам взрослых он вдруг понял, что ничего хорошего от них, казавшихся ему такими участливыми, им ожидать не приходится. И от того, что он сейчас скажет в последнем слове, зависит его дальнейшая судьба. Он испугался и, неожиданно громко всхлипнув, разразился рыданиями.
- Я больше не буду, - заголосил он на весь зал.
Димка также вскочил и подхватил:
- Я больше не буду!
Мне никогда прежде не приходилось видеть таких крупных слез, как у Левы. Большущие, прозрачные, как бусинки, они закапали из его огромных, выразительных светлых глаз и покатились по его впалым, как у маленького старичка, щекам.
Пока «злоумышленники» рыдали, потерпевшая предпринимательница, выждав паузу, спросила у Левы:
- Как это ты не будешь, ведь ты не работаешь? И мать твоя работать не будет и пить не бросит. Как ты не будешь воровать? Ведь есть-то хочется.
- А я буду терпеть! – умоляюще проголосил Лева.
И был приговор. И была жалоба от потерпевшей за мягкость наказания и в связи с тем, что суд не принял решения о возмещении ей за счет виновных причиненного материального ущерба.
Христианская традиция неразрывно связывает проблему бытия личности со способностью человека сопереживать ближнему, сочувствовать, сострадать. Азм есьм, то есть я есть, существую только тогда, когда чувствую боль ближнего и соответственно откликаюсь на нее. К отправлению правосудия, как и к любой другой деятельности, тоже привыкаешь. То есть и здесь со временем происходит то, что называют очерствением чувств. На этот же раз из зала суда я уходил не только с чувством добросовестно выполненного долга. Я не знаю и даже не хочу анализировать это новое чувство, но я вдруг понял, что азм есьм – я есть. И это было каким-то радостным пробуждением после рутины повседневных будней. Казалось бы, ну что особенного в этих двух беспризорниках, мальчишках, каких сейчас так много по просторам нашей необъятной Родины? Но почему-то хочется, чтобы они «вытерпели». «Вытерпели», хотя реальных надежд для этого у них нет. И голод, и холод, и наше, взрослых, к ним равнодушие – тоже. Хотя, конечно, не всех. В. Малиновский, судья Белокалитвинского горсуда.

Азм есьм