Собаковидные обезьяны. Бабуины.

Бабуины распространены в Абиссинии, Кордофане и Средней Африке, где встречаются большими стадами на маисовых и просяных полях, которым они приносят сильный вред. Они очень смелы и хитры. Как только сто­рожа прогонят их, выждут их ухода и опять принимаются за грабеж. Не боятся они и охотников; впрочем, от ружейного дула держатся на почтительном расстоянии. Раненые животные уводятся своими товарищами. Вожаки зорко следят за малейшею опасностью, охраняя покой стада. Несмотря на свой не­ук чюжий вид, это очень ловкие животные, смело взбирающиеся на величайшие деревья. По природе они храбры, но при встрече с европейцами чувствуют страх и, дотронувшись, мгновенно отскакивают с громким криком. Характерно также их волнение перед трозою или ливнем. В неволе бабуины скоро при­ручаются и остаются преданными своему хозяину, при чем самки добродушнее самцов, склонных к коварству.

 

Первый бабуин, живший у меня, привык ко мне в три дня и отлично исполнял обязанности сторожа, огрызаясь и бешено набрасываясь на всех не­знакомых ему лиц. В гневе он поднимал хвост, становился на ноги, под­пираясь одной рукой, а другой сердито стуча по земле, как рассерженный че­ловек стучит о стол; только при этом Перро,—как звали нашу обезьяну,— не сжимал кулаков. Глаза его сверкали и искрились; он испускал пронзительный крик и бешенно нападал на своего противника. Случалось, впрочем, что он принимал самый кроткий вид, протягивая с мольбой руки к тому человеку, которому хотел нанести вред. Но стоило тому протянуть руку, как Перро злобно кусал ее.

 

Когда услуги его были не нужны, Перро сидел на заборе, свесив хвост и защищая циновкою голову от солнца. Между тем на дворе его длинный шевелящийся хвост соблазнял гулявших по двору страусов,—и какая-нибудь из этих птиц, считая его, вероятно, приманкой, клевала его. Тогда Перро, сбросив с себя циновку, вмиг хватал страуса за голову и тряс, что было мочи. Часто случалось, что он целую четверть часа после не мог успокоиться. Не удивительно, что он видеть потом не мог равнодушно страусов.

 

К молодым животным наш бабуин чувствовал нежную привязанность. Однажды, во время нашего пребывания в Египте, ему удалось стащить на гла­зах суки ее щенка. Тщетно сабака бросалась на него. Перро не выпустил до­бычи. Щенок, видимо, пришелся ему по душе: он целыми часами возился с ним, лазал по заборам, по деревьям, оставляя его на этих опасных ме­стах. Привязанность его к щенку была вполне искренна, но это не мешало, впрочем, съедать то, что приносили собачке; жадный Перро даже заботливо отстранял своего голодного питомца, пока сам пожирал его пищу. Когда я приказал возвратить щенка матери, Перро несколько дней сильно дулся на меня.

 

Во время моего вторичного пребывания в Восточном Судане у меня жило несколько павианов, которых мы научили разным фокусам, даже верховой езде на осле. На спину этого терпеливого животного они усаживались втроем-вчетвером. И комичную же картину представляли из себя эти всадники! Первый павиан нежно обнимал руками шею осла, ногами же судорожно вцеплялся в шерсть его, второй—обнимал руками первого, ногами же точно также вцеплял­ся в осла; также поступали и остальные.

 

Все наши павианы пристрастились к пиву из дурро и часто напивались до пьяна; пили они и красное вино, от водки же отказывались. -Но раз мы силой влили им в рот но стаканчику водки. Обезьяны совершенно захмелели, стали корчить рожи, стали наглы, бесстыдны, одним словом, представляли са­мую отвратительную каррикатуру грубого, пьяного человека. На другой день у бедных животных ужасно болела голова с похмелья; они делали страшные гримасы и, хватаясь за голову руками, испускали жалоб­ные стоны. Похмелье так мучило их, что они отказывались от пищи, а от вина, которое обыкновенно с удовольствием пили, отворачивались с отвращением.

 

Все эти павианы были по природе храбрые животные и не раз обращали в бегство собак; даже жившая у нас ручная львица не внушала им страха. Тем забавнее было видеть непреодолимый страх их пред гадами и пресмы­кающимися. Вид самой безвредной ящерицы или лягушки приводил их в ужас и обращал в дикое бегство. Тем не менее они не могли удержаться от жгучего желания взглянуть на страшное животное. Сколько раз я приносил им в жестяных коробках ядовитых змей! Они отлично знали, что заключа­лось в них, тем не менее постоянно с любопытством заглядывали в ко­робку, чтобы сейчас же в ужасе отскочить назад.

 

Одного из этих павианов я привез домой, в Германию, и он своими шалостями доводил, что называется, до белого каления нашу дворовую собаку. Когда та, удобно растянувшись на зеленой граве, предавалась отдыху, Атила, как звали павиана,—тихонько подкравшись, хватал ее за хвост и вдруг дер­гал со всей силы. Собака бешенно вскакивала и бросалась на врага. Но тот, спокойно выждав приближение противника, перескакивал через него и снова хватал за хвост. Понятно, что собака окончательно выходила из себя, но ни­чего не помогало, и дело кончалось обыкновенно тем, что, поджав хвост, она убегала с жалобным воем от злорадствовавшего павиана. Атила любил приемышей; между ними была и мартышка Гассан, о кото­рой я говорил выше, как он обижал маленькую обезьянку, вытаскивая из ее рта пищу. Не довольствуясь, однако, одним любимцем, Атила крал везде, где только мог, щенят и котят и подолгу возился с ними. Однажды такой приемыш—котенок—оцарапал его.

 

Атила внимательно осмотрел лапы любимца и, отыскавши когти, причинившие ему боль, без церемонии откусил их. Обществом людей он очень дорожил, предпочитая, однако, мужчин жен­щинам, которым он всячески досаждал. Догадливость его доходила до того, что он умел отворять и затворять двери, открывал шкатулки и обворовывал дочиста, а, живя зимою в хлеву, снимал двери с петель, выпускал коз и свиней и позволял себе другие проказы. Ел он все съедобное, в особенности картофель, и, что удивительно, очень любил табак и табачный дым. Привязанность его ко мне была безгранична: я мог делать с ним, что хотел, даже, случалось, наказывал его, а он сердился на других, напр., наприсутствовавших в это время в комнате, вероятно, считая их виновниками своего наказания. Когда Гассан умер, он сильно горевал и я, боясь за его участь, про­дал его в зверинец, где ему нашлась подходящая компания.