Рыбацкие байки. Приноровился.

Щуки в Западной Двине и Волкоте водятся и не­маленькие. Этим летом напротив моего дома на живца выудили хищницу на шесть килограммов. Я тоже люблю ловить на живца.

 

В июньский полдень прикатил на велосипеде к Ерохину, деревушка километрах в пятнадцати ниже Андреаполя. На указателе значится не Ерохино, а Ерохима. «Пошутили» поляки, строившие бетонную доро­гу к нефтеперекачивающей станции. Провели, видимо, не без умысла аналогию с Хиросимой.

 

Основания есть — у Ерохина унылый вид и никакой перспективы, хотя природа вокруг удивительно красива — березовый и хвойный лес, малиновые делянки, морошковый мошок, брусничник, и совсем близко, в полсотне метров, Западная Двина. Правее деревни река делает полукруг. Здесь она довольно глубока — метров до четырех. Лет двадцать назад один мой знакомый успешно лавливал на этом месте угрей, ставя переметы на ночь.

 

Теперь об угрях только легенды, но язь, голавль, окунь и ьцука держатся стойко. Наперекор тотальной химизации, бра­коньерству, все более изощренному с развитием тех­нической мысли... Но с пескарем — проблема. Не знающий реки ума­ется, ни одного не поймает. А без пескаря, какая живцовая рыбалка?

 

 Пескарь — живец классный, превы­ше уклеи и быстрянки. Разве что елец, окунь и ерш могут сравниться с ним по живучести. Но на окуня и ерша щука берет хуже. Мое преимущество — я знаю, где пескари, я знаю, где они клюют всегда, независимо от погоды. На окраине Ерохина в Двину впадает Лососня — речушка с прозрачной студе­ной водой. Некогда в ней водилась форель, именуемая по-здешнему лосоской. Сейчас лососок мало — ловят их чаще всего в мае, зато пескари в устье речушки в достатке. Войдешь по колено, помутишь воду, вороша ступнями донный песок, набежит прожорливая стая. Поставил ведерко на берегу, забросил в пескариное местечко — поклевки одна за другой.

 

Жаль, крупно­ват пескарь—нагулял жиру за лето, такого окуню не заглотить. Врочем, собрался-то ловить щук. Для этого, кроме живцовой бамбуковой удочки, прихатил с собой телескопическую — с упругим и сильным наконечником. Леска на ней ноль четыре, поводок двойной, попла­вок больше обычного раза в три — из пенопласта, круп­ный двойник. Опытом проверено — посадишь живца на мелкий крючок—учачи не видать, живец останется в щучьем брюхе, крючок вылетит сквозь пасть, как миленький. Пошел от Ерохина направо к омутам, глубина — от берега, течение спокойное, ельцы на середине поигрывают.

 

 Забрасываю за тросту, но не даю живцу в нее убежать. Иначе леску запутает, при подтяге оборвется — губа у пескаря нежная. Без толку ходил часа полтора — двух живцов потерял. Перехожу ру­чей — напротив деревни несколько хороших заводей, пробую в них. Сделал заброс, живец поиграл несколько секунд, и поплавок мощно повело дальше от берега. Сердце екнуло. Взяла... Неужели взяла? Взяла — это уж определенно. Леска туго, до звона натягивается. «Жаль, не прихватил подсачек»,— мелькает мысль, но что теперь сожалеть? Кажется, пора тащить. Мягко поднимаю удилище, а конец его гнется к воде — значит, щука не ма­ленькая. Ощущаю по резким, неровным толчкам, как мечется она в глубине. Вывернулось на миг, мелькну­ло желто-белое брюхо и исчезло. Подвожу хищницу осторожно мимо прибрежных водорослей, и тут она делает последний отчаянный рывок, срывая колечко на наконечнике, и стремительно несется в глубину. Ругаю себя худыми словами — видел накануне — слабо держится колечко, а не закрепил. Впрочем, паниковать рано — леска прочная, двойник надежный...

 

Кручу катушку, опять выводя рыбину к берегу. Вот она тяжело вертухнулась в прибрежной траве. Тащу дальше на луговину, падаю, оступившись, на колени — передо мной щучья пасть с торчащей из нее леской. Мгно­вение мы смотрим, тяжело дыша, в глаза друг другу, потом щука начинает прыгать. «Не-ет, теперь ты моя,— мысленно кричу я себе.— Моя-а-а!» Аппетит приходит во время еды, а если хорошоберет рыба, во время ловли. Забрасываю, приделав колечко и насадив свеженького живца, в ту же за­водь, вылавливаю еще одну щуку. Первая килограмма на два, эта — граммов на восемьсот, но тащить было, пожалуй, потяжелее. Поди их разбери, щук-то. Потом выше по реке быстро взял приличного окуня. Настроение славное, время, как говорится, детское, должен поймать еще. Должен... Увы, везение кончилось.

 

Допоздна бродил — одна заводь заманчивее другой, а щуки нет. Леску оборвал — пришлось заново снаряжать, пяток живцов потерял — уснули, но так ни разу и не «взяла», не пожелала. Сажусь на велосипед, еду домой, ощущая за спиной приятную влажную тяжесть. Знаю, неделя пройдет, снова засвербит в душе, потянет сюда, в щучьи заводи. И снова взволнуется, застучит сердце, когда уйдет под воду поплавок. Когда она там, в глубине, заглатывает живца, ты еще не знаешь, большая она или маленькая, и ощущение азарта одинаково. Всяк, впрочем, удит на живца по-своему. Трагически погибший несколько лет назад детский мой товарищ Женя Васильев не раз давал предметные уроки.

 

 Рыба, как говорится, шла ему в руки. В весенний жор по два десятка приносил в заплечном мешке. А везенье оттого, что речку изучил, как пять паль­цев — где пескарь, щука, голавль. Был у него любимый мысок в Кошелевке — встанет в заколенниках, пустит живца по течению к широкой заводи, подтянет, опять пустит. Даже в глухой сезон щука не выдерживала, наглядевшись на живца, брала. А однажды на песчахинских прудах видел я, как ловит знакомый шофер Марков.

 

Забрался на остатки плотины, обстреливает из спиннинга заводи на расстоя­нии сорока-пятидесяти метров. Только вместо блесны у него крупная плотвица, насаженная под верхний плавник. Есть и поплавок— шарик из пенопласта.

 

— Берет,— спрашиваю.

— Угу. Шешнадцать взял.

— А я две всего.

— Приноровиться надо,— смеется Марков.— Тут та­ким вот макаром, в другом месте иначе, по бережочку, да по заводькам с удочкой. Смотрю, еще одну щуку тащит Марков-то. Спокойно так, с улыбочкой. Хорошо приноровился, а мне досадно — плохо приноравливаюсь...