Сочинение: Художественные особенности и композиционное своеобразие романа Н. Г. Чернышевского «Что делать?»

Нетрадиционная и непривычная для русской прозы XIX ве­ка завязка сюжета, более свойственная французским авантюр­ным романам, — загадочное самоубийство, описанное в первой главе «Что делать?», — была, по общепринятому мнению всех исследователей, своего рода интригующим приемом, призван­ным запутать следственную комиссию и царскую цензуру. Той же цели служил и мелодраматический тон повествования о се­мейной драме во второй главе, и неожиданное название треть­ей — «Предисловие», которая начинается словами: «Содержа­ние повести — любовь, главное лицо — женщина, — это хоро­шо, хотя бы сама повесть и была плоха...».

Более того, в этой главе автор, полушутливым-полуиздева­тельским тоном обращаясь к публике, признается в том, что он вполне обдуманно «начал повесть эффектными сценами, вырванными из середины или конца ее, прикрыл их туманом». После этого автор, вдоволь посмеявшись над своими читате­лями, говорит: «У меня нет ни тени художественного таланта. Я даже и языком-то владею плохо. Но это все-таки ничего... Истина — хорошая вещь: она вознаграждает недостатки писа­теля, который служит ей».
[sms]

Читатель озадачен: с одной стороны, автор явно презирает его, причисляя к большинству, с которым он «нагл», с другой — как будто готов раскрыть перед ним все карты и к тому же ин­тригует его тем, что в его повествовании присутствует еще и скрытый смысл! Читателю остается одно — читать, а в про­цессе чтения набираться терпения, и чем глубже он погружает­ся в произведение, тем большим испытаниям подвергается его терпение...

В том, что автор и в самом деле плохо владеет языком, чита­тель убеждается буквально с первых страниц. Так, например, Чернышевский питает слабость к нанизыванию глагольных це­почек: «Мать перестала осмеливаться входить в ее комнату»; обожает повторы: «Это другим странно, а ты не знаешь, что это странно, а я знаю, что это не странно»; речь автора небрежна и вульгарна, и порой возникает ощущение, что это — плохой перевод с чужого языка: «Господин вломался в амбицию»; «Долго они щупали бока одному из себя»; «Он с изысканною переносливостью отвечал»; «Люди распадаются на два главные отдела»; «Конец этого начала происходил, когда они проходили мимо старика»; авторские отступления темны, корявы и много­словны: «Они даже и не подумали того, что думают это; а вот это-то и есть самое лучшее, что они и не замечали, что думают это»; «Вера Павловна... стала думать, не вовсе, а несколько, нет, не несколько, а почти вовсе думать, что важного ничего нет, что она приняла за сильную страсть просто мечту, которая рассеет­ся в несколько дней... или она думала, что нет, не думает этого, что чувствует, что это не так? Да, это не так, нет, так, так, все тверже она думала, что думает это».

Временами тон повествования словно пародирует интонации русской бытовой сказки: «После чаю... пришла она в свою ком­натку и прилегла. Вот она и читает в своей кроватке, только книга опускается от глаз, и думается Вере Павловне: что это, последнее время, стало мне несколько скучно иногда?». Увы, подобные примеры можно приводить до бесконечности... Ничуть не меньше раздражает смешение стилей: на протяжении одного смыслового эпизода одни и те же лица то и дело сбиваются с патетически-возвышенного стиля на бытовой, фривольный либо вульгарный.

Почему же российская общественность приняла этот роман? Критик Скабичевский вспоминал: «Мы читали роман чуть ли не коленопреклоненно, с таким благочестием, какое не допуска­ет ни малейшей улыбки на устах, с каким читают богослужеб­ные книги». Даже Герцен, признаваясь, что роман «гнусно на­писан», тотчас оговаривался: «с другой стороны, много хороше­го». С какой же «другой стороны»? Очевидно, со стороны Истины, служение которой должно снять с автора все обвине­ния в бездарности! А «передовые умы» той эпохи Истину отож­дествляли с Пользой, Пользу — со Счастьем, Счастье — со слу­жением все той же Истине...

Как бы то ни было, Чернышевского трудно упрекнуть в не­искренности, ведь он хотел добра, причем не для себя, но для всех! Как писал Владимир Набоков в романе «Дар» (в главе, посвященной Чернышевскому), «гениальный русский чита­тель понял то доброе, что тщетно хотел выразить бездарный беллетрист». Другое дело, как сам Чернышевский шел к это­му добру и куда вел «новых людей». (Вспомним, что царе­убийца Софья Перовская уже в ранней юности усвоила себе рахметовскую «боксерскую диету» и спала на голом полу.) Пусть же революционера Чернышевского со всей строгостью судит история, а писателя и критика Чернышевского — исто­рия литературы.[/sms]